Я больше тебе не враг (СИ) - Дюжева Маргарита. Страница 32

Я вообще делаю все, что он хочет. Мне все равно.

Когда он, наконец, отпускает меня, я возвращаюсь в комнату и заползаю под одеяло. Только уснуть сразу не получается. Я все думаю, думаю, думаю о той самой Марии, с которой теперь Максим. И чем больше этих мыслей в голове, тем сильнее в душе ворочается что-то темное. Оно мучает меня и в тоже время подсказывает выход, единственно возможный в нашей ситуации.

Глава 14

Максим

Утро выдается пасмурным, но безветренным и относительно теплым для середины осени. На часах всего шесть и дом еще утопает в обманчиво спокойном мраке. Мне больше не хочется спать, поэтому я встаю, натягиваю спортивный костюм, кроссовки и отправляюсь на пробежку. Выйдя на крыльцо, киваю бдительному Михаилу, который проводит обход территорий, и, подняв повыше воротник, удаляюсь за дом. По отсыпанной тропке, петляющей среди сосен-великанов, я бегу все дальше и дальше, слушая как мелкий гравий шелестит под моими ногами.

В голове пока нет мыслей – я их старательно избегаю, потому что в последнее время они все чаще сворачивают не туда, куда надо, и в них неизменно царствует бывшая жена.

Почему-то сейчас, когда все раскрылось, когда выяснилось, что все ее авантюры и мстительные потуги не стоили и выеденного яйца, я не испытываю ни злорадства, ни удовлетворения. Только усталую горечь. Все так глупо, так нелепо, что опускаются руки и хочется сказать, да гори оно синим пламенем. А еще лучше свалить в какую-нибудь глушь, взять удочку и сидеть у реки, тупо пялясь на ленивый поплавок.

У меня даже не получается злится на Таисию. Дура она. Ду-ра. Наворотила черт знает чего на пустом месте, нас обоих наизнанку вывернула, а теперь мучается. Вот стоило оно того? Нет. Можно было сделать по-другому? Да. Легче от осознания этого? Ни хрена.

Таська так сильно любила свою драгоценную Алену, так слепо верила ей, что позволила собой манипулировать. Думала, что держит все ниточки в своих руках, а на деле оказалась, что ее саму на этих нитках, дергают, как безвольную марионетку. Насмешка судьбы. Жаль, что оценить не могу, чувство юмора сдохло.

Пробегав полчаса, я возвращаюсь домой, принимаю душ и спускаюсь на кухню, чтобы чего-нибудь перехватить. Каково же мое удивление, когда буквально следом за мной появляется Таисия.

— Проснулась? — обожаю тупые вопросы.

Она кивает, но выглядит странно. Губы искусаны до такой степени, что алым полыхают на бледном лице, под глазами тени, будто не спала ночью. И вместе с тем во взгляде светит угрюмая решимость.

— Все в порядке?

— Да.

Врет. Я это чувствую, как никогда остро, но не успеваю ничего сказать, как она спрашивает:

— Завтракать будешь?

У кого-то проснулся аппетит?

Однако уже через пять минут, убеждаюсь в том, что ни черта ничего не проснулось. Таисия делает нам глазунью, кофе из кофемашины и пару бутербродов. Садится напротив меня и упорно ковыряется в тарелке, хотя прекрасно видно, что ей кусок в горло не лезет. Но она не сдается – черпает вилкой понемногу и отправляет в рот, жует методично двигая челюстями, с трудом глотает. Потом все заново.

В этом надсадном упрямстве есть что-то страшное, что-то чему я пока не могу дать определения.

— Что случилось?

В ответ рассеянная улыбка. Слишком механическая, чтобы ее можно было назвать не то, что искренней, а хотя бы живой.

— Все хорошо.

— Таисия.

Она дожевывает то, что успела положить в рот, потом делает пару глотков из прозрачной кружки и салфеткой промакивает губы.

Все это время я наблюдаю за ней. Не знаю, чего ждать, но дурные предчувствия ширятся в геометрической прогрессии.

— Максим, — сипло произносит она, и у меня сердце сжимается от того, как безжизненно звучит ее голос, — скажи, у тебя с той Марией…

Морщусь. Мария – это вообще не тот элемент, о котором хотелось бы говорить.

Таисия запинается на ее имени, тяжело сглатывает, но продолжает:

— У тебя с Марией все серьезно? Она хорошая?

— Почему спрашиваешь?

Мой собственный голос звучит не лучше. Глухой и надломленный.

— Если ты с ней…если у вас все серьезно… то она будет растить нашего ребенка, — слова даются ей с трудом. Она отводит взгляд и некоторое смотрит, как за окном голые кусты покачивают облетевшими ветками, потом продолжает, — я… я просто хочу убедиться, что она хорошая, что не бросит его и сможет достойно воспитать.

В этот момент, я понимаю, что она сдалась. Предательство лучшей подруги, той, о ком она искренне горевала, той, ради которой была готова на все, на любую месть, что-то надломило в ней. Я видел это в потухших глазах, в уныло опущенных плечах, в мертвой, ничего не значащей улыбке.

Сдалась.

— К чему такие вопросы?

— Ты ведь заберешь ребенка, — она не сомневается в этом и, кажется, уже даже не протестует.

Почему-то от этого становится нестерпимо больно. Так, что хочется прижать ладонь к ребрам, сдавить, чтобы хоть как-то унять пульсирующую боль.

— Таисия…

— Погоди, — поднимает бледную ладонь, заставляя меня прерваться, — я знаю, что недостойна. Что такая мать, как я не нужна никому, что мне нечего ему дать. Я все понимаю… Мне просто хочется убедиться, что все будет в порядке.

О каком порядке может идти речь? Порядок – это больше не про нас. Мы в бездне, наполненной хаосом.

​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​​Надо что-то возразить, что-то ответить на ее унылые, полные смирения слова, но у меня отказывает речевой центр. Такое чувство, будто придавливает многотонной плитой, лишая возможности пошевелиться и сделать вдох.

Таисия расценивает мое молчание по-своему и продолжает:

— Обещаю не показываться вам на глаза, не надоедать. Просто хоть иногда, хоть раз в год давай знать о том, как у вас дела. Ни встреч, ни фотографий просить не стану, мне достаточно будет просто знать, что у него или нее все хорошо, что о нем заботятся и любят. О большем я не прошу.

***

— Все сказала? — хриплю и до такой силы сдавливаю вилку, что она больно впивается в ладонь.

— Еще не совсем. До конца беременности обещаю себя беречь и выполнять все рекомендации. Не переживай, проблем не доставлю и ничем не наврежу ребенку, — продолжает перечислять, и с каждым словом ком у меня в горле становится все более тугим и острым.

Не дышится.

— Если у тебя будут какие-то пожелания, замечания, требования относительно ребенка, я заранее согласна. Просто скажи…

Такая вся покладистая, покорная, что аж выть хочется.

Глядя на ее бледное лицо, заглядывая в пустые глаза, я сам чувствую себя неживым. Будто мой собственный свет потускнел и пошел рябью.

Где та стерва с наполеоновскими планами? С многоходовками, от которых голова кругом шла и хотелось орать «какого хрена»? Где зараза, которую страстно мечтал или придушить, или в окно выкинуть? Куда она пропала?

Верните обратно! Потому что без нее сдохнуть хочется.

— Я надеюсь, твоя Мария примет ребенка, полюбит его и будет заботиться, как о родном. Мне очень хочется, чтобы у него была мать, которая любит его всем сердцем. Чтобы семья нормальная была. Позаботься об этом. Пожалуйста. Больше я ни о чем не прошу. А со мной можешь делать, что хочешь, — покорно опускает взгляд, — заслужила.

Меня пугает эта покорность. У нее привкус безысходности, угасания. Так выглядит человек, который больше ни в чем не видит смысла.

Я держу эмоции под контролем, хотя меня вот-вот бомбанет.

— А ты что? Собралась жизнь с нуля начинать? Без балласта из прошлого?

— Жизнь? — снова переводит на меня пустой взгляд и жмет плечами.

Что-то со звоном обрывается внутри.

Она не просто сдалась. Она поставила крест на себе.

Больше не цепляется, не злится, не смотрит на меня в плохо скрываемой яростью или тоской. Вообще пусто. Даже Алекса сейчас позавидовала бы тому равнодушию, что ширилось в моей бывшей жене. Тот огонь, который привлек меня в первую нашу встречу, очаровал и безжалостно покорил, не оставив шансов на спасение, теперь затух, оставив после себя лишь горсть черного пепла.