Золочёные горы - Маннинг Кейт. Страница 3

Сани остановились.

– Шестая хижина, – Дженкинс махнул рукой в ту сторону.

Мы увидели дверь в снежной стене и торчащую сверху печную трубу. Ко входу вел выкопанный в снегу широкий проход наподобие сеней. Жилище кротов. Или барсуков.

– Пеллетье! – засвистел Хоки Дженкинс.

– Жак! – мать попыталась перекричать ветер. – Он точно там?

– Точно, – заверил Хоки.

Но отца в хижине не оказалось.

Наши онемевшие ноги утонули в снегу по колено, и мы с трудом добрались до ступенек. Генри толкнул дверь, но ветер вырвал ее у него из рук.

– Папа?

Дженкинс швырнул последнюю из наших коробок в сугроб и исчез в завывающей белой вьюге.

– Папа? – На крючке у двери висела зеленая вязаная шапка. Отцовская шапка.

– Где он? – пропищал от страха Генри.

– На работе, – ответила мама. Но голос ее звучал неуверенно.

Мы нашли в углу уголь и сунули его в печь. Ветер сквозь трещины задул шесть спичек, но мы все же сумели развести огонь и придвинулись ближе в своих промерзших пальто, трясясь всем телом. Печь быстро раскалилась, но мы никак не могли согреться.

– Сильви, вот кастрюля, – сказала мама. – Принеси воды для чая.

Выскользнув на улицу, я зачерпнула снега, даже не почувствовав его вес. Он растаял над огнем, но воды получилось мало, и она все не закипала. Уютный домик оказался не таким уж уютным. И это был не настоящий дом: всего одна комнатушка, стенки из дранки и досок, утыканных гвоздями. Полоски холста и страницы из «Френологического журнала» покрывали стены. Газеты затыкали щели. Из мебели имелся стол и три низеньких табурета. Стул с мягким сиденьем. И все внутри было припорошено снегом.

– Чай не закипает, – заметила я.

– L’altitude [5], – пояснила мама. Усталость сочилась из нее словно клубы дыма.

Вверху вокруг трубы дымохода располагалась лежанка для сна, к ней вела приставная лесенка. Шкурки кролика и ласки затыкали щели между стропилами. На стенах были развешаны снегоступы, разные инструменты и приспособления. Кусок просмоленной бумаги служил дверью в тесную пристройку: там едва помещались набитый лузгой матрас и умывальник.

Мы отогрели пальцы и стопы малыша дыханием. Руки и ноги чесались и горели, покраснев, как сырое мясо. Мама нашла в шкафчике промерзший хлеб и консервные банки с устрицами и горохом. Протянула мне банки и открывалку.

Я расковыряла банки, порезавшись об острый край крышки: кровь брызнула на устриц, окрасив их в розовый цвет. Мы поставили банки на печку, чтобы согреть. Мама поломала хлеб на куски и разложила на них окровавленные устрицы. Мы уплетали их, черпая ложками горох из банки. Запивали еду слабым чаем, так и не снимая пальто и шапки. Потом повалились на постель и прижались друг к другу, как новорожденные щенки, согревая свои дрожащие тела, пока не заснули. Папа так и не появился. Его шапка была здесь, а голова отсутствовала.

Лучики морозного рассвета проникли в щели на крыше, покрытой снежной накидкой. Снаружи затопали сапоги.

– Эй, привет!

Блудный отец похлопал по нагромождению наших тел.

– Ma famille [6], подумать только! – Его громкая радость переполняла комнату, он выкрикивал наши имена одно за другим. – Шери! Генри! Сильви, ты так выросла! Какая красивая у меня жена! – Он обхватил длинными руками маму, мои тощие плечи и плечи Генри. И разглядывал нас затуманенным взглядом. Глаза отца засияли, когда он впервые увидел своего малыша. – Mon fils! [7] – гордо произнес он.

За два года, что мы не виделись, отец изменился. Иссиня-черные волосы отросли до плеч, а борода – до середины груди. Кусака захныкал и уткнулся лицом в мамину шею. Папа потерся о него бакенбардами и зарылся под одеяло, выглядывая оттуда украдкой, пока Кусака не рассмеялся. Потом папа поборолся с Генри. Меня ухватил за косу и соорудил усы малышу, прижав ее кончик ему под нос.

– Жак! – мама застенчиво порозовела. Она была счастлива.

Он соорудил усы и ей, а потом натянул одеяло нам на головы и зарычал:

– Я пещерный медведь. – Брови его припорошило белой каменной пылью, ладони были все в трещинах и мозолях. – Каменотес – пыльная работенка.

Больно было видеть его таким измученным и помятым.

Мама стряхнула с его лица пыль. Он прижался бровью к маминому лбу и вытащил из ее прически шпильки. Мамины волосы заструились темным водопадом.

– Жак, tété-oú-là? Где ты был?

– В каменоломне, Шери. – Отец отодвинулся и посмотрел ей в глаза. – У меня ночные смены. Хозяева новые, а проблемы все те же. Все повторяется – мы объединяемся.

– Пожалуйста, не надо больше забастовок, – мама протянула к отцу ладонь, услышав резкие ноты в его голосе, и провела пальцами по макушке и новым седым проблескам на его висках. – Ты ведь обещал не бастовать. А еще говорил, что в апреле безопасно. Но случилась буря, мы чуть не погибли!

– Нет-нет, Шери. Вы не погибли, нет. Мадам Удача нам улыбнулась.

– Ты имел в виду Госпожу Удачу, – вставила я, и они рассмеялись.

Отец поправил мамины волосы, заправив локоны ей за уши. Она протянула ему ладонь, а он схватил ее и прижал к губам. Мама спрятала лицо у него на груди. Они не произносили вслух слово «любовь», но та ощущалась во всем, и я хотела того же для себя, мечтала о grand amour [8].

Папа подбросил углей в печь, глаза сияли от переполнивших его чувств. Он пел «Жаворонка», поджаривая на сковородке замороженный бекон. Потом наблюдал за тем, как мы его уплетаем, словно за настоящим чудом.

– Сегодня, цыплятки, мы пойдем прогуляться и полюбуемся божественной красотой этих гор.

Мы вышли из нашей норы на солнце и увидели перед собой бесконечные просторы, расстилающиеся до самого горизонта, словно морская гладь. Пики подобно волнам вздымались в небо. Нас ослепило это белое сияние.

– Это храм Господа, – театрально объявил отец. Когда-то он путешествовал с цирком и научился жонглировать, а еще висеть на строительных лесах со стамеской в руке и глотать пламя. А потом сбежал с ирокезами и научился видеть в темноте и вить гнезда на деревьях – так он рассказывал. Как-то прожил в палатке целую зиму. А щеглы ютились в его бороде. Он говорил на канадском французском и американском английском. И умел ходить на руках.

– Мунстоун [9] – название, которое дали этому месту в древности, – сказал отец, – потому что когда-то от Луны отвалился кусок и упал прямо сюда.

Половина его историй были правдой, а две трети нет, как заявлял он сам, но никогда не признавался, что в них правда, а что выдумка. Отец посадил Кусаку на загривок и положил ладонь на плечо Генри.

– Пойдем посмотрим окрестности.

Мы направились вверх по склону по истоптанной ботинками тропке. Я искала глазами магазин, церковь или школу, но взгляд натыкался лишь на хижины, цеплявшиеся к скалистой стене так же отчаянно, как сама я цеплялась за надежду, что не застряну на этом голом пике надолго.

– В пятой хижине живет Сетковски. В четвертой Брюнер. В каменном доме на верху холма начальник Тарбуш. А пустые помещения – для летней смены. – Отец махнул рукой в сторону длинного здания с железной крышей, высившегося на столбах и плотно прижатого к горе – общежития для рабочих. Папа жил там два года до нашего приезда. – Здесь всем заправляет миссис Квирк. В ее лавке продается уголь и кофе. Но лучше ездить за покупками в город. В лавках компании все вдвадорога.

Я рассмеялась.

Он потянул меня за косу.

– Что смешного?

– Втридорога, – поправила я.

– Сильви все знает, – заметила мама. – Первая в классе.

Это было редкое проявление материнской гордости и в то же время предупреждение мне: не вести себя как «мадемуазель всезнайка». Мама хотела лишь, чтобы мы хорошо знали langue maternelle [10] и не портили его словечками янки. Она относилась к ним как к заразе и не позволяла мне говорить своими словами.