У меня к вам несколько вопросов - Маккай Ребекка. Страница 10

— Ты нашла мое имя на «Реддите»?

— Нет. То есть… вас цитировали в «Страже», а я гуглила всех, кого там цитировали, чтобы узнать, что с ними стало, и вас было легко найти. А потом нам объявили, что вы едете сюда, и я такая: фига-се. — Бритт стала жевать колпачок своей зеленой ручки.

Я сказала:

— Мы были соседками по комнате почти весь третий курс — ее подселили ко мне, но мы не были подругами.

Бритт сказала:

— Если вы не против, из двух случаев я бы взяла Талию Кит. Это будет проще. То есть я могла бы взять интервью у преподавателей. И, может, у вас? Но я все еще типа думаю, насколько это проблематично.

Я сказала:

— То, что ты спрашиваешь об этом, говорит о твоем вдумчивом и ответственном отношении. — Я была достаточно бдительна, чтобы понимать, что пытаюсь втянуть Бритт в это дело, и спрашивала себя зачем.

Она кивнула, пожевывая колпачок ручки. Я сказала:

— Решать тебе. Но не забывай учитывать объем, чтобы получилось две-три серии.

Бритт сняла колпачок с ручки и сказала:

— Я думаю, в тюрьме не тот парень.

— Интересно. — Я кивнула с равнодушным видом. Можно было догадаться, на что она нацелилась.

Я сказала:

— Буду ждать, что у тебя получится.

Петра сказала, что я могу найти ее за ланчем, но я обнаружила, что не голодна и не готова идти в столовую, где могла бы наткнуться на собственное неуклюжее привидение, поэтому решила выпить еще кофе и уделить несколько минут исследованиям для моего подкаста. Войдя в библиотеку, где сквозь высокие скошенные окна просеивался желтый свет, в котором кружилась пыль, я снова села за домашку. Здесь я засиживалась допоздна, высматривая слова в словаре, здесь я тырила журналы, засунув под рубашку. Теперь книг стало меньше, а столов больше, как и ребят с лэптопами и наушниками. Но парень рядом со мной держал украдкой пакет чипсов на коленях — это осталось без изменений.

Во время Второй мировой войны самой популярной красоткой у солдат была Рита Хейворт.

(Не случайно в «Побеге из Шоушенка» на стене висит ее постер.) В шоу-бизнес ее привели родители (мать — актриса водевиля, отец — танцор), и она была замкнутой, безучастной жертвой своего экранного образа. Урожденная Маргарита Кармен Кансино, брюнетка. Ее перекрасили в рыжую. Подняли линию волос электролизом, чтобы сделать шаблонной красоткой. Ее снимали в нижнем белье. У нее было хорошее лицо.

Лэнс хотел выстроить каждую серию вокруг того или иного мужчины в ее жизни — сперва отца, затем каждого из пяти мужей. В определенном смысле это было разумно, ведь всю ее жизнь определяли мужчины. Почти сплошь ужасные мужчины, которые забирали ее деньги, выпроваживали из Голливуда или манипулировали ее детьми. Четвертый муж ударил ее по лицу в «Кокосовой роще». [12]

Но выстраивать историю ее жизни вокруг людей, контролировавших ее, казалось несправедливым. Я сказала, что обдумаю это.

Я всегда обожала изучать материал. Возможно, это связано с тем, что когда-то я собирала сведения о сверстниках, чтобы почувствовать себя безопаснее в этом мире. Если я могу разметить окружающее пространство, насколько хватает глаз, значит, я нахожусь в самом центре чего-то реального и цельного. Ты здесь.

Рита была мячиком, перескакивавшим от одной точки к другой. Я провела параллель с собой: чем было мое детство, как не постоянным рикошетом от одного места и события к другому? Но, если честно, такое детство не редкость. Я не должна уступать искушению мифологизировать свою историю, раскрашивать свой путь более мрачными красками, чем у других, просто чтобы уважать себя за то, что справилась со всем этим. Мне не нужен лишний повод, чтобы уважать себя. Так заявляет мой мозгоправ.

Кто-то из ребят попал в Грэнби из трущоб, кто-то — из приемной семьи. Я не единственная, чей путь не усыпан розами.

Мне написал Джером — спрашивал, получила ли я письмо от мамы из класса Лео о том, что завтра сотый день второго класса. Это казалось невероятным, но пролетел целый год. Дети должны были принести сотню чего-нибудь и одеться как старичье. Чтобы матери двадцать первого века не забывали преданно доказывать свою материнскую преданность через рукоделие.

Джером написал: «Лео сам по себе или ты хочешь, чтобы я расстарался?»

Я разрывалась. Учить Лео независимости и, стало быть, послать куда подальше школу с ее Сотым днем, как будто было мало Недели наследия, Дня чумовых волос, Дня исторической личности, Дня кексов и Дня клевых носков; или позволить отцу Лео, который у нас художник, заткнуть за пояс мамочек с «Пинтереста». В основном мы колебались между двумя крайностями, так что наши дети были то ходячими шедеврами, то кустарными поделками.

Я написала ему: «Давай сам».

И хотя Джером прекрасно мог склеить портрет Моны Лизы из сотни мармеладных мишек, он все равно хотел, чтобы это я руководила процессом из Нью-Гемпшира. Во время туров по подкастам я с радостью разруливала дела из номеров отелей. Но после одного дня в Грэнби у меня голова шла кругом.

Я встала из-за стола по настоянию фитнес-браслета, чтобы пройтись по библиотеке, и, пока нарезала круги, вспомнила, как вы, мистер Блох, частенько дремали в большом кожаном кресле рядом с периодикой и как некоторым из нас казалось смешным, что вы оставляли журнал у себя на коленях, словно заснули за чтением. «Дом и сад», «YM» или «Гламур».

Я подняла руку, чтобы проверить окно над справочниками — протирал ли там кто-нибудь пыль за прошедшие десятилетия.

За два с половиной года до моего поступления в Грэнби умер мой брат, Ас. В определенные дни (его день рождения, годовщина его смерти, день, когда мне хотелось сказать ему, что «Иноходцы» заняли первое место в дивизионе) я делала определенные метки на территории кампуса: сдирала немного коры с дерева или втаптывала камень в землю, чтобы оставить какой-то след. Я проверяла эти метки по прошествии недель и месяцев. Иногда я вырезала его инициалы, но чаще просто слегка изменяла мир.

Мой сын Лео мог бы назвать эти метки крестражами и был бы по-своему прав. Я устанавливала вокруг себя кольцо защиты. Мало о чем, оставленном дома, мне хотелось думать, но, если бы Ас был поблизости, мне было бы не нужно думать о нем и я бы не чувствовала себя виноватой, когда не делала этого.

В общем, как-то раз я взяла сломанный крючок от вешалки для одежды — идеальный полукруг — и спрятала на том библиотечном подоконнике.

Было невозможно, чтобы кусок вешалки до сих пор там лежал, но я все равно ожидала этого какой-то доверчивой частью мозга и все равно расстроилась, не найдя там ничего.

Я так много не рассказывала вам о себе, даже когда вы спрашивали искренне, даже когда вся школа играла каждый август в бесконечные игры давай-станем-ближе.

Я считала, что больше всего понравлюсь людям, если буду как все, чем-то средним, — и выравнивала свою историю до общепринятой. Рассказывала, что моя мама стоматолог (на самом деле она была регистратором стоматолога), а мой покойный отец бизнесмен (он владел убыточным баром). Что у меня есть старший брат. Что я выросла в южной Индиане.

Короткая версия правды, версия, которую я рассказываю каждому новому терапевту за первые пять минут, а потом смотрю, на какую приманку она клюнет:

«Когда мне было восемь, мой брат, которому было пятнадцать, случайно убил моего отца, столкнув с крыльца шпателем».

Я всегда замолкаю на слове «шпатель», чтобы люди могли посмеяться. Это не столько проверка человека, с которым я говорю, как способ взять разговор в свои руки, пока меня не начали душить жалостью.

Позже в том же году, когда у мамы случился нервный срыв, она пустила к нам в дом мормонских миссионеров, и они стали захаживать к нам, принося печенья и поделки. Они помогли мне наполнить бутылку слоеным цветным песком. Через несколько месяцев мы стали мормонами, по крайней мере мама, и мы с Асом ей подыгрывали, чтобы как-то поддержать. Я до сих пор помню какие-то мормонские истории, которые я слушала вполуха на молодежном изучении Библии (сон Легия о счастливом фруктовом дереве, чьи-то еще две тысячи неуязвимых солдат), и часто не могу вспомнить, что из Книги Мормона, а что из Библии, с которой я росла до тех пор.