У меня к вам несколько вопросов - Маккай Ребекка. Страница 65

Когда вы возвращаетесь домой, распечатка уже готова. Вы засовываете свою одежду в стиральную машину, переодеваетесь в треники и футболку из сушилки и поднимаетесь в спальню со сценарием друга в руках. Сюзанна открывает глаза. «Надеюсь, принтер не мешал тебе спать», — говорите вы, помахивая страницами. У вас на редкость громкий и дурацкий принтер, и она уже жаловалась. Она спрашивает, как там сценарий. «Просто жуть, — говорите вы. — У меня от него голова болит».

Вы принимаете душ, как часто делаете на ночь, потому что вам нравится засыпать с мокрыми волосами, как в детстве. Возвращаетесь в постель, прижимаетесь всем телом к жене и обхватываете ее как спасательный круг.

В Грэнби все было спокойно, словно в снежном шаре, который никто не встряхивал несколько дней. Никто не шел через двор, никто не спешил из комнаты отдыха с печеньями и кофе. Я была единственным подвижным объектом, потому что опаздывала; я написала Ольхе, чтобы он сказал ребятам начинать урок без меня. Я оставила машину Фрэн на парковке у Куинси и припустила по большой деревянной лестнице на второй этаж. Я перескакивала через ступеньки, чего не делала со старшего курса.

На первом курсе я рыдала на этой лестнице, после того как провалила промежуточный экзамен по английскому. Один раз я упала на ней и больно ушибла копчик. А как-то раз мы с Карлоттой сидели на лестничной площадке, и над нами посмеялись Дориан Каллер со своим приятелем-старшекурсником, которого мы называли Крошка.

Я говорила вначале, что у меня есть история про Крошку, — вот, рассказываю.

Мы с Карлоттой сидели на верхней ступеньке нижнего пролета. Интересно, вы еще помните, как они разворачиваются, этот изгиб перил с глубокой патиной; но, возможно, вы не так уж много времени проводили в Куинси. Это было после уроков; Карлотта отрабатывала на гитаре «Это такие дни» [61] для одного из мероприятий, на которых она в тот год исполняла ее, доводя нас до слез. Эту песню уже крутили какое-то время по радио, но своеобразным гимном для нас она стала только перед самым выпуском.

Снизу показались Дориан с Крошкой. У Дориана был фотоаппарат, но это меня не насторожило, ведь совсем рядом была темная комната. Он щелкнул нас с Карлоттой, и она перестала петь и спросила, чего ему надо.

«Я добиваю пленку», — сказал он. А затем: «Крошка, вставай в кадр». Верзила Паркман Уолкотт взбежал по лестнице и плюхнулся между нами, обдав нас потом и парфюмом «Драккар-нуар».

Я почувствовала, что Дориан что-то задумал, и не собиралась лыбиться в объектив, как и Карлотта. Едва сверкнула вспышка, как Крошка сграбастал нас обеих и схватил меня за правую грудь, а Карлотту — за левую, достаточно сильно, чтобы остались синяки. Карлотта лягнула его, как норовистая кобыла, сбросив с себя, с нас и — непреднамеренно, но очень кстати — заехав ему головкой гитары в кадык. В общем, сцена была та еще: он матерился, она кричала, что в следующий раз двинет ему по яйцам, я не знала, что делать, а Дориан хохотал, сложившись вдвое; как мы оттуда выбрались, я не помню.

За годы, прошедшие с тех пор, я вспоминала об этом не больше пары раз. Не потому, что подавила это воспоминание, — просто не хотелось. Но в 2018 году, поднимаясь по той же лестнице, я подсчитала. Дориан Каллер трижды совал мне в лицо свой член, фотографировал, как его друг хватает меня за грудь, унижал меня перед сверстниками в течение четырех лет. Все это набирало обороты, начинаясь с чего-то такого, что он мог перевести в шутку, и наконец дошло до физического насилия. Это было осенью выпускного класса, да, потому что Карлотта готовилась к концерту на родительских выходных, теперь я точно вспомнила: в течение нескольких дней после этого она держалась холодно со мной, и мы в итоге выяснили отношения в вечер концерта. Она обвинила меня в случившемся и сказала, что устала от того, что я такая лохушка. Она назвала меня размазней. Я начала что-то говорить о своем детстве, об отце, о брате, но она остановила меня и сказала, что не хочет слушать об этом. Потом она извинилась, и мы заплакали. Короче, это был октябрь.

Тогда же, в октябре, я перестала есть; мое веганство служило удобным прикрытием. Тогда же я стала курить так, словно никотин был моим кислородом. Тогда же я стала морить себя голодом и дошла до того, что к весне не могла заниматься греблей, не говоря об участии в спринтерской гонке. Теперь я ясно вижу: я пыталась изничтожить свое тело.

Не потому, что какой-то придурок схватил меня за сиську. Я пережила и кое-что похуже. Просто это стало последней каплей.

А потом, когда Талия умерла… то, как было изувечено ее тело… то, как ее бросили в воду… то, что каждая девушка была просто телом, которым могли попользоваться, от которого могли избавиться… то, что твое тело делало тебя уязвимой… если у тебя было тело, тебя могли уничтожить…

И в результате я заснула под тем деревом в лесу.

И в результате я стала делать себе больно разными способами.

Лоретта Янг [62] не понимала, что Кларк Гейбл ее изнасиловал. Она считала их дочь «ходячим смертным грехом», пока не узнала в восемьдесят с чем-то лет из «Шоу Ларри Кинга», что есть такая вещь как «изнасилование на свидании», и поняла, что была не виновата.

Я решила рассказать в тот день на киноведении про Лоретту Янг. Это была стоящая тема для напутствия ребятам.

И вот я стояла у двери Куинси-212, за которой меня ждал класс, чтобы я провела последний урок.

У меня было много новостей. Я сняла пальто, поправила волосы.

Когда я открыла дверь, ребят заливало солнце и казалось, они состояли из света.

Утром в воскресенье Энн повезла меня в аэропорт, а Фрэн повела мальчиков на занятия по акробатике.

По радио обсуждали недавнюю новость — о том, как мэр одного городка покончил с собой на следующий день после того, как его бывшая секретарша предъявила ему обвинение в сексуальных домогательствах.

Или нет — о том, как шеф-повар повесился в пустом ресторане из-за того, что ему собирались предъявить обвинение в изнасиловании.

О том, как бывший муж возник на пороге бывшей жены и сказал, что уже проглотил таблетки и, если она не примет его обратно, он не даст ей отвезти себя в больницу.

Я заранее заготовила темы для разговора, чтобы избежать неловкого молчания в эти полтора часа в машине, но оказалось, что у Энн были свои планы. Мы только сворачивали с подъездной дорожки к кампусу, когда она сказала:

— Что надо понимать про Фрэн, она очень привязана к школе.

Я подобрала с пассажирского сиденья кусочек фиолетовой луковой шелухи, оставшейся после какой-то поездки за продуктами, и теперь складывала его все мельче и мельче, чувствуя, как раз за разом аккуратно трескаются его волокна. Я сказала:

— Она хочет, чтобы я это бросила. Я в курсе.

— Я понимаю, получается, как будто она не согласна с тобой, говорит, что ты все выдумываешь. Она не хочет раскачивать лодку.

Я не смогла сдержаться и шумно выпустила воздух.

— Господи, — сказала я. — Это не вопрос чьего-то дискомфорта. Если Омар…

— Да, я понимаю.

— Смешно, — сказала я. — Это ведь Фрэн научила меня раскачивать лодки.

— Что ж. Просто это ее дом. Ты же понимаешь.

О да, я понимала — пусть и была с ней кардинально несогласна, — что Фрэн инстинктивно защищала Грэнби, как трутень всегда защищает улей. Я не могла представить, чтобы какое-то место имело такую власть надо мной. Когда мы с ней познакомились, я была, по существу, бездомной; Фрэн, напротив, никогда бы не оставила свой дом.

Пока другие первокурсники выясняли, где находятся различные классные комнаты, Фрэн показывала мне кладовку рядом с борцовским залом, где хранили лишние фрисби. Она показывала мне, где хранят спиртное для мероприятий, хотя мы никогда не трогали его. Она показала мне три маленьких надгробия в лесу — фермеров, умерших двести лет назад.