Каждому свое • Американская тетушка - Шаша Леонардо. Страница 33

— Ол райт.

Он выпивал, мой дядя. Зато детям он налил немного — на донышке сыну, полбокала — дочке. Внимательно проследив за тем, как он разливает вино, тетя обрушила на нас длинную речь о своих педагогических взглядах на вино, губную помаду и бой-френда. Из этой сложной речи я понял, что бой-френд это школьный товарищ или живущий по соседству парень, с которым девушка обычно проводит время.

— Если я узнаю, что у нее есть бой-френд, я заберу ее из колледжа и запру дома, — и тетя метнула на дочь подозрительный и грозный взгляд.

Девушка улыбнулась. Моя мать поняла еще меньше, чем раньше; отец объяснил ей, что колледж это университет, а Сиракузы — название американского города, в университете которого учится тетина дочка. Мать посмотрела на племянницу с гордостью и уважением и спросила:

— А на кого она учится?

Снова последовало сложное объяснение, моего отца вдруг осенило, и он заключил:

— На врача.

А про сына тетя сказала, что он лофач [25], в хайскулу [26] ему, наверно, не попасть, ну да, мол, ничего страшного, если разобраться, займется стором.

Из того, что нам принесли, я почти ни к чему не притронулся, только вилкой в тарелке ковырял, а есть не ел, даже бананы не съел, которые я так любил.

Моя мать предложила выехать из Палермо на следующий день, но тетя не согласилась, сказала, что ей хочется посмотреть город, она помнила, каким он был в девятнадцатом году, когда она уезжала в Америку, теперь ей казалось, что он изменился, стал красивым, не таким, как американские города, но все равно красивым. Особенно поразило ее здание почтамта. По пути в Палермо пароход останавливался в Гибралтаре, Барселоне и Генуе. В Барселоне им запомнились торговцы фруктами, в Гибралтаре — смена караула, в Генуе они побывали на кладбище и теперь говорили, что ничего более прекрасного никогда в жизни не видели, даже девушка утверждала, что оно очень красивое. Им захотелось взглянуть на палермское кладбище, оно их разочаровало. Карабинер, стоявший в будке при входе в королевский дворец, отнял у нас больше времени, чем капелла во дворце, аэродром Боккадифалько — больше, чем монастырь в Монреале; лично я бы по монастырю целый день ходил. С видовой площадки недалеко от монастыря отец показал мне дорогу, по которой Гарибальди подошел к Палермо, вернее, он начертил ее в воздухе, поскольку над городом и окрестностями стоял легкий туман и дороги не было видно. В школе я читал «Записки» Аббы, книга мне очень нравилась. Тетя заявила, что Гарибальди был коммунистом, отец принялся объяснять ей, что это не так, просто коммунисты использовали имя Гарибальди в предвыборной кампании. Тетя в ответ отрезала, что это все равно.

Мы проболтались в Палермо пять или шесть дней, я как бы вижу нас всех на палермской улице, словно передо мной фотография, снятая при слишком ярком солнце и потому темная: вижу тетю, разрезающую воздух, будто нос катера — волны, мать, усталую и тихую, отца, несколько оживившегося по случаю неожиданных каникул, тетиного мужа, вышагивающего, точно лунатик, моего двоюродного братца с унылой физиономией, двоюродную сестру, которая не прочь подружиться со мной и непрерывно сравнивает что-то с тем, что она видела в Америке.

Наконец эта живописная группа очутилась в купе, в первом классе, где было жарко, как в духовке; поезд вез нас в глубь Сицилии, в наш город. Тетя болтала без умолку, я сидел рядом с моей двоюродной сестрой, от нее пахло потом и духами, я думал о ней с нежностью и с этими смутными мыслями вскоре заснул.

Отец сказал:

— Через час будем дома.

Было уже темно, огни городов, когда я смотрел на остановках в окно, выглядели как усыпанные искусственными бриллиантами пряжки на черном одеянии; мы стояли у окна, и моя двоюродная сестра поглаживала меня по затылку, и я готов был замурлыкать, выразить на кошачьем языке все нараставшую во мне любовь.

Наш городок неожиданно вынырнул из ночи — редкие ряды фонарей между белыми домами, я бы его и не узнал, если бы отец не начал вытаскивать в коридор чемоданы; это был бедный городишко, я подумал, что моей двоюродной сестре он не понравится, и мне стало как-то неловко за него.

Глядя со станции на приземистый городок, улицы которого, обозначенные фонарями, делали его похожим на раскрытый веер, тетя сказала:

— А он не меняется. — И мне послышалось в ее словах возмущение, разочарование; возможно, мне это только показалось — после того, как мать, заступаясь за наш город, принялась уверять сестру, что он изменился, что в нем появилось электричество, новые дома и целые улицы. Нас встречал дядя, он позаботился о подводе для вещей и о линейке для нас; глядя на чемоданы, которые извозчик уже погрузил на подводу, дядя спросил:

— А где же сундуки?

Тетя объяснила, что сундуки прибудут позже, и он как будто успокоился.

Сундуки прибыли на следующий день, тетя открыла их и тут же, прямо над ними, начала распределять вещи:

— Это тебе, это для твоего мужа, для сына, для деверя.

Мне предназначалась всякая ерунда, я бы хотел, чтобы мне привезли ружье тридцать шестого калибра, вроде того, что я видел у одного моего приятеля, который получил его в подарок от своего дяди из Америки, и еще я бы не отказался от кинокамеры, проекционного аппарата, может, и фотоаппарата в придачу, но из сундуков извлекалась все новая и новая одежда. Когда появился батарейный приемник, дядя пришел в такой восторг, что тетя решила подарить его ему — белую коробку, в которой, казалось, лежали лекарства. Отец и дядя получили по электрической бритве, они тут же попробовали побриться, у них ничего не получилось.

Уже начинались визиты: все, у кого были родственники в Америке, приходили и спрашивали тетю, не видела ли она их, как они себя чувствуют, интересовались, не привезла ли она от них чего-нибудь. У тети был длиннющий список, она искала в нем имя и говорила мужу, чтобы он выдал кому пять, кому десять долларов, все наши земляки, живущие в Нью-Йорке, посылали своим родственникам пять или десять долларов. Это было как процессия, сотни человек поднимались по нашей лестнице, так всегда бывает в сицилийских городках, когда кто-нибудь приезжает из Америки. Тетя выглядела довольной, к каждому посетителю она обращалась как представительница его родственника, живущего в Америке; пребывающая в добром здоровье семья рисовалась на фоне, состоявшем главным образом из символов материального благополучия. У одного был шоп [27], у другого — гудворк [28], у третьего — стор, четвертый работал на фарме [29], у всех дети учились в хайскулах и колледжах, все имели кары [30], айсбоксы [31], уоштубы [32]. Этими словами, смысл которых мало кто понимал, но которые наверняка означали что-то хорошее, тетя воспевала Америку.

Зашли и родственники некоего Карделлы, они получили свою порцию долларов и подарки от самой тети; затем тетя рассказала, что Джо Карделла большой человек в Нью-Йорке, что однажды к ней заявились два каких-то типа и потребовали двадцать долларов, сказав: «И каждую пятницу мы будем получать эти деньги», и тетя решила переговорить с Карделлой, и в следующую пятницу Карделла пришел в магазин, устроился в сторонке и стал ждать появления тех двоих; когда они пожаловали, он подошел к ним и сказал: «Это что же вы, братцы, затеяли? Этот магазин все равно что мой, здесь таким молодчикам, как вы, делать нечего». И те двое вежливо попрощались и убрались.

— Еще бы! — возмутился тетин муж. — Ведь эту парочку сам Карделла и подослал!

Тетя так и подпрыгнула, будто ее оса ужалила.