Изменить взгляд - Ле Гуин Урсула Кребер. Страница 3

«Ну хорошо, — мысленно сказала она молодому человеку. — Хорошо! Если ты останешься в лазарете под наблюдением две недели и будешь в точности выполнять все, что я велю, — хорошо. Попробуем!»

«Потому что, — произнес внутри Мириам еще более тихий голос, — все это неважно. Что бы ты ни делала, что бы ни придумывала — он умрет. В этом году или в будущем. Через два часа, через двадцать четыре года. Наши больные не могут приспособиться к этому миру. И мы тоже не можем, тоже не можем. Геня, дорогой, мы не предназначены для жизни здесь. Мы были рождены не для этого мира, а он — не для нас. Мы появились на Земле, из Земли, чтобы жить на Земле под голубым небом и золотистым солнцем».

Зазвонил гонг, сзывая всех на обед. У входа в столовую Мириам увидела маленькую Шуру. Девочка несла пучок омерзительных черновато-пурпурных сорняков, как ребенок на Земле принес бы домой букет белых маргариток или красных маков, сорванных в поле. Глаза Шуры как обычно слезились, но она улыбнулась тете доктору. В красно-оранжевом свете заката, проливающемся сквозь окно, губы девочки казались мертвенно-бледными. И губы всех остальных после целого дня работы тоже выглядели мертвенно-бледными, а лица — застывшими, суровыми, усталыми. Люди входили в обеденный зал все вместе, все триста изгнанников, живущих в Арарате на Зионе, одиннадцатое потерянное племя.

Дела у Гени шли прекрасно. И Мириам пришлось с этим согласиться.

— Ты в порядке, — сказала она.

— Я же говорил! — ухмыльнулся он.

— Скорее всего это оттого, что ты сейчас бездельничаешь, — ответила Мириам, — ты, хитрюга.

— Бездельничаю? Все утро я заполнял больничные карточки для Гезы, два часа играл во всякие игры с Рози и Мойше, а днем растирал краски. Кстати, мне нужно еще минерального масла — можно взять литр? Как пигментное средство оно гораздо лучше, чем растительное масло.

— Конечно. Да, знаешь, у меня есть для тебя кое-что. Маленький Тель-Авив запустил на полную мощность бумажный завод. Позавчера они выслали грузовик с бумагой…

— С бумагой?

— Полтонны бумаги! Я взяла для тебя двести листов. Лежат в кабинете.

Геня пулей вылетел за дверь, и когда Мириам вошла в кабинет, он уже стоял там у пачки бумаги.

— О Господи, — произнес он, беря лист, — какая красивая… какая красивая бумага!

Мириам подумала, что часто слышала от юноши слово «красивый», употребленное по отношению к тому или иному бесцветному, бесполезному предмету. Геня не знал, что такое красота, и никогда не видел ничего по-настоящему красивого. Толстая, прочная, сероватая бумага была нарезана большими кусками, которые, конечно, надо бы нарезать более мелко и расходовать очень экономно. Ладно, пусть уж останутся такими для рисования. Чем еще можно порадовать этого беднягу?

— Когда ты выпустишь меня отсюда, — сказал Геня, крепко сжимая громоздкую пачку обеими руками, — я отправлюсь в Тель-Авив и нарисую их завод — нет, я увековечу этот завод!

— Лучше иди и полежи.

— Нет, видишь ли, я обещал Мойше, что обыграю его в шахматы. Кстати, а что с ним?

— Сыпь.

— Он такой же, как я?

— До начала этого года у Мойше не было проблем со здоровьем. — Мириам пожала плечами. Половое созревание вызвало какие-то процессы. Не похожие на симптомы аллергии.

— А вообще, что такое аллергия?

— Ну, можешь назвать ее неудавшейся адаптацией. Дома, на Земле, люди обычно кормили младенцев коровьим молоком, из бутылочек. Некоторые дети могли привыкнуть к нему, у некоторых появлялась сыпь, возникали нарушения дыхания, колики. Коровий «ключ» не подходил к метаболическому «замку» этих детей. Ну а протеиновый «ключ» Нового Зиона не подходит к нашим «замкам», поэтому нам приходится изменять наш обмен веществ с помощью метаболиков.

— А я или Мойше были аллергиками на Земле?

— Не знаю. Но такие случаи встречались. Ирвин — он умер около двадцати лет назад — на Земле страдал от аллергии почти ко всему. Не стоило его, беднягу, пускать сюда: он и на Земле жил, постоянно задыхаясь от всевозможных аллергий, а здесь умер от голода, принимая учетверенные дозы метаболиков.

— Ага, — сказал Геня, — не надо было вообще давать ему меты. А только зионскую маисовую кашу.

— Маисовую кашу? — Только один-единственный злак давал на Зионе такой урожай, что его стоило собирать. Из этого маиса можно было приготовить клейкую массу, практически не поддающуюся никакой термической обработке.

— Я три чашки на завтрак съел.

— Слоняется по лазарету, целый день ноет, — возмутилась Мириам, — а потом набивает живот помоями. Как может человек с душой художника есть то, что по вкусу напоминает желеобразную застоявшуюся воду?

— Но вы кормите этим беспомощных больных детей в своем собственном госпитале! Я всего лишь доел остатки!

— И тебе не стало плохо?

— Ни чуточки. Я хочу порисовать, пока солнце не село. На листе новой бумаги, на целом листе новой бумаги…

День, проведенный Мириам в клинике, показался ей очень длинным, хотя лежачих больных не было. Прошлым вечером она отослала домой Осипа, поворчав напоследок, что нельзя вести себя настолько неосторожно: мол, опрокинул трактор, сам чуть не убился и машину едва не угробил, а ее починить труднее, чем человека вылечить.

Маленький Мойше вернулся в детский дом, хотя Мириам не нравилась его сыпь. Рози справилась с очередным приступом астмы, а сердце командора работало вполне прилично для его возраста. Поэтому палата лазарета оказалась пустой, если не считать ее постоянного на протяжении двух последних недель обитателя — Гени.

Сейчас он неподвижно лежал на кровати у окна, и сердце Мириам дрогнуло от испуга. Но цвет лица Гени был нормальным, дыхание — равномерным. Геня просто спал, спал крепко, как спят люди, уставшие после тяжелого дня, проведенного в поле.

Сегодня он рисовал. И уже успел вымыть тряпки и кисточки — он всегда мыл свои инструменты быстро и тщательно. Картина стояла на мольберте. В последнее время Геня стал очень скрытным, прятал свои картины — потому что люди перестали восхищаться его творениями.

— Какое уродство, бедный парень! — прошептал командор на ушко Мириам.

А маленький Мойше, осмотрев рисунок Гени, спросил:

— Геня, как тебе удалось нарисовать такую красотищу?

— Надо уметь видеть эту красоту, Мойше, — ответил тот.

Что ж, так оно и есть. Мириам подошла поближе, чтобы рассмотреть картину при тусклом дневном свете. Геня изобразил вид, открывающийся из окна лазарета. На этот раз в картине не было ничего неоконченного: реалистично, все слишком реалистично. Отвратительно узнаваемо. Плоский хребет Арарата, окрашенные в грязные цвета деревья и поля, тусклое небо, амбар и угол школьного здания на переднем плане. Мириам перевела взгляд с нарисованного пейзажа на реальный. Потратить часы, дни, чтобы нарисовать такое! Какая бесполезная трата времени!

Как неприятно и грустно, что Геня теперь рисует картины, которые никто не захочет видеть, кроме, возможно, ребенка вроде Мойше, очарованного простым умением владеть карандашом и кистью, ловкостью художника.

Нынче вечером Геня помогал наводить порядок в кабинете для инъекций — все эти дни он помогал служащим лазарета.

— Мне нравится картина, которую ты нарисовал сегодня, — сказала Мириам.

— Сегодня я ее закончил, — поправил он. — Чертова картина заняла у меня целую неделю. Я только начинаю учиться видеть.

— А можно я повешу ее в Гостиной?

— В Гостиной? — Геня спокойно и чуть насмешливо посмотрел на Мириам, держащую поднос с иглами для подкожных инъекций. — Но там же висят только изображения Дома.

— Может, уже пришло время поместить туда изображения нашего нового дома.

— Широкий жест из соображений этики, да? Что ж. Если картина тебе нравится…

— Очень нравится, — мягко сказала Мириам.

— Она не такая уж плохая, — произнес Геня, — и я нарисую еще лучше, когда научусь настраивать себя на систему.