На осколках разбитых надежд (СИ) - Струк Марина. Страница 12

Единственный безопасный путь передачи теплых вещей и продуктов для них был закрыт. И Лена, и сама Лея очень рисковали, когда тайно виделись раз в неделю, как договорились в свою первую встречу, когда Лена пришла к гетто среди остальных минчан, интересовавшихся судьбой бывших соседей и друзей. Однажды Лена даже получила прикладом в спину от полицейского, который заметил, как она передает Лее через проволоку мешочки с горохом и перловой крупой. Спина еще долго переливалась разноцветьем синяка и болела. Тот ноябрьский день вообще выдался неудачным для Лены — на обратном пути на нее налетела толпа беспризорников, которых в Минске после начала войны было множество, повалила на грязную мостовую и выдернула из рук сумочку с талонами и деньгами. В тот день Лена впервые пожалела, что еще жива, настолько велико было ее отчаяние…

Хорошо, что через два дня на обратном пути с фабрики ее остановил Яков Йоффе, проникший тайком в оккупированный город и живший теперь под именем Якова Самойлова. Тянуть и дальше три рта Лена в одиночку бы просто не смогла.

— Ты давно видела Лею? — повторил Яков встревожено, вглядываясь в ее лицо, чтобы подметить любую ложь и одновременно страшась правды.

— Да, давно. В первые недели марта у гетто было очень полицейских, а потом заболела мама. Я хочу сходить в следующий вторник. Как обычно. Мне жаль…

— В начале марта был погром, — глухо проговорил Яков. — Говорят, детский дом… весь. И детей, и персонал. Думал, ты слышала.

Лена не слышала. Вернее, она слышала об очередном погроме, когда в гетто входили айнзацкоманды [11], чтобы в очередной раз принести смерть, но не знала никаких деталей. Она знала, что у Леи было убежище, так называемая «малина», где она укрывалась от погромов, поэтому даже при этих словах Якова надеялась, что и в этот раз соседке удалось избежать расправы.

Детский дом. У Лены сжалось сердце от ужаса при мысли о том, что эти слухи могут быть правдивыми. Со времени образования гетто прошло восемь погромов, счет жертв которых шел на тысячи. И Лена боялась, что это далеко не конец.

— Здесь пара банок квашеной капусты, немного картошки и мешочек гречки, — вытащил из-под прилавка Яков узел. — Еще сахарин и табак для обмена. Как обычно — оставь себе и матери часть, остальное для Леи. Если же она… она…

— Нет, — Лене очень хотелось протянуть руку и сжать ладонь Якова ободряющим жестом, но она не посмела. Это выглядело бы слишком странно со стороны, такое панибратство с сапожником. — Она жива. Она пережила столько погромов. Ты же знаешь, у нее неплохая «малина»…

Глаза Якова вспыхнули снова, словно слова Лены разожгли в нем надежду. Он кивнул ей и повернулся к клиенту, который в этот момент подошел к прилавку. Больше у Лены не было дел на рынке. Она обменяла табак на небольшой кусок сала и поспешила вернуться домой, к матери, на обратном пути завернув в сторону гетто. Может, хотя бы мельком увидит, что там происходит за колючей проволокой. Но, увидев издали, как много отчего-то в выходной день полицейских у ограды, заробела идти с таким продуктовым богатством в узле. Помнила прекрасно, как когда-то один из таких молодчиков, местных в черной форме полицейского, не только обложил матом, но и отобрал все съестное, что было при ней.

«Во вторник. Я обязательно приду во вторник», — утешала себя мысленно Лена, пока шла торопливо домой. Ей было стыдно за свое малодушие, за страх перед охраной, но преодолеть себя она не смогла. Уговаривала свою совесть тем, что ей нужно было заботиться в первую очередь о матери, но это было слабым аргументом.

В кого она превратилась? В кого мы все превратились? Что будет дальше? Эти мысли все крутились и крутились в голове весь остаток дня. Лена уже не верила так слепо, что вот-вот война закончится, а немцев прогонят прочь из Минска. И даже не верилось, что когда-то все было по-другому. Не так, как сейчас.

Что когда-то она танцевала и мечтала о партии Жизели. Что мама была совсем другой. Что можно было в любой момент телеграфировать Коле и узнать, как у него дела. Или вообще пойти на почту и попросить соединить с далекой Пермью, услышать его голос и долго болтать о пустяках, загоняя куда-то глубоко тоску по брату. Что когда-то они вчетвером пили ситро в кухне за здоровье будущего младенца Йоффе, которого Яков и Лея так хотели после потери первенца. Что рядом были Котя и Люша…

Лена с трудом преодолела желание достать из-под кровати коробку с фотокарточками, в которую спешно убрала при сборах и рамки со стен, и толстые семейные альбомы. Что толку доставать из темноты следы того, что безвозвратно ушло?

Наверное, из-за этих мыслей к Лене снова пришел удивительный сон.

Яркие краски лета — изумруд зелени и лазурь неба. Дивный аромат летних цветов, кружащий голову. Мерный стук секундной стрелки на циферблате часов на даче Соболевых. Лена смотрит на эту стрелку, слушая, как в соседней комнате сервирует к обеду стол тетя Шура, как о чем-то тихо разговаривают мама и бабушка Кости. Из распахнутых в сад окон доносится смех Люши и скрип качелей.

— Еще! Еще! — кричит она задорно, и сильная рука старшего Соболева тянет за веревку, чтобы качели взлетели еще выше.

Лена наблюдает, как играет на стене бликами солнце, отражаясь от стекла бокалов и кувшина, в котором тетя Шура ставит охлажденный в подполе компот из свежей вишни. И как эти зайчики бегут по циферблату часов, где бежит секундная стрелка.

Ей пора идти. Лена разыскивает под диваном тканевые туфли, торопится выскользнуть из дома. Иначе она опоздает. Она знает, что секунды бегут слишком быстро. На ходу целует мать в щеку. Та смеется и шутит, что Лене не терпится к своему счастью. Тетя Шура смотрит с хитрецой во взгляде, а старенькая бабушка Кости поднимает руку в странном жесте, будто благословляет ее.

— Лена, до свиданья! — кричит ей вслед Люша, взлетая высоко под ветви старой яблони. Только Соболев не поворачивает к ней головы, когда она пробегает от крыльца к калитке. И ей почему-то на какие-то секунды кажется, что это вовсе не дядя Паша. Этот человек совсем не похож на плотного и коренастого Соболева.

«Глупости! — одергивает себя во сне Лена. — Кому еще тут, на даче, быть?»

Она бежит по узкой улочке между заборами дач, отводя от лица ветки деревьев, что тянут свои руки к ней через ограды. А потом внезапно оказывается не на улице дачного поселка, а в перелеске, выходящем на луг с головками белых цветов. За этим лугом виднеется дорога. Лена знает, что вот-вот там появится то, чего она ждала все время, отмеряя взглядом бег секундной стрелки. Она уже слышит этот ровный журчащий звук, и ее сердце пускается вскачь в груди. Вот-вот он будет рядом с ней. При мысли об этом тут же разливается в душе такая огромная волна счастья, что перехватывает дыхание, будто она накрывает Лену с головой. Ослепительного счастья. От этого счастья так и кружится голова, а сердце бьется в груди, словно шальное.

И вот он появляется на дороге. Черный автомобиль, блестящий зеркальной поверхностью хромированных деталей. Он медленно приближается к ней по дороге, и Лена обхватывает себя руками и чуть покачивается на каблучках в томительном ожидании. Водитель замечает ее, тонкую и хрупкую фигурку в светлом платье на фоне зелени, и нажимает на клаксон. Резкий звук разрывает тишину летнего дня. Лене слышится в нем такое же нетерпение, что не дает ей покоя в эти минуты, и она улыбается широко, понимая, что не одна она так томительно долго ждала этой встречи.

Водитель все гудит и гудит клаксоном, и она спешит шагнуть из тени придорожных деревьев и помахать ему.

Я тебя вижу. Я тебя жду. Очень жду…

Ощущение этого счастья все еще плескалось в груди, когда Лена проснулась от звонкой трели будильника. И было так хорошо, что на какие-то секунды забылось, что все совсем не так — сейчас не лето, а Дрозды уже известны минчанам вовсе не как место летнего отдыха. И что за стеной у нее в соседях немцы.