Калифорния на Амуре - "Анонимус". Страница 18

– Вот тебе собеседник будет хороший – тоже поговорки любит, – заметил Загорский помощнику, а потом кивнул Еремею. – Ладно, старинушка, веди нас домой.

Курдюков, не говоря худого слова, затрусил в сторону Миллионной улицы. Зимовье его, впрочем, располагалось не на самой Миллионной, а на краю поселка, так что идти было совсем недолго. За это время выяснилось, что Курдюков на самом деле из местных, то есть с той стороны Амура, разорившийся пьянчужка. Надеясь поправить свое драматическое положение, он пересек реку и явился на прииск еще в самом начале его существования. Однако по возрасту и слабости здоровья не мог он по-настоящему работать на золотодобыче и оттого постоянно изобретал какие-то негоции. Среди них была и сдача жилья внаем, и другие, не такие безобидные.

– Был, помню, я спиртоносом, окормлял тутошний народец, – словоохотливо объяснял Еремей. – Святой благоверный князь Владимир не зря говаривал: «Веселие Руси есть пити, не можем без того жити». Русский человек в бутылочку верит не меньше, чем в Иисуса Христа, а прикладывается к ней и того чаще. Поначалу коммерция была хорошая: наливай да пей, и снова наливай. Но потом сделалась республика, а в ней – законы против нас, божьих людей. Питейные заведения не велено было располагать ближе пятидесяти верст к Желтуге, а если в разнос торговать – то под штрафы пойдешь. За торговлю без особого разрешения в первый раз на беленькую [9] штрафовали, второй – на пятьдесят рублей, а в третий – сотенную отдай, да и выкуси.

– То есть пить не запрещали, а торговать запрещали? – хмыкнул Ганцзалин, который, кажется, сменил все-таки гнев на милость и не без интереса слушал говорливого старичка.

– И пить запрещали, – отвечал старичок, оглядываясь на китайца через плечо. – За явное пьянство, то есть с выходом в народ, давали добрым людям по сто розог: не пей, сукин сын, не позорь республику! А если пьешь, так только разве втихомолку, под мышкой.

– А тебя, значит, и штрафовали как торговца, и секли как пьяницу? – подвел итог Ганцзалин.

– Ну, сечь не секли – из уважения к старости, – захихикал Еремей, – а остальное было, как без этого. Как говаривал Пушкин: выпьем с горя – где же кружка?! А чем мы хуже Пушкина? Но, конечно, продавать спирт – оно сложнее, чем просто пить. Бывалоче, бродишь, бродишь с котомкою по зверовым тропам, яко тигр в нощи, а как придет время, оповещаешь так сказать, о своем появлении заинтересованную публику.

– И как именно оповещаешь? – спросил Ганцзалин.

– Разные есть способы, – туманно отвечал Курдюков. – Иной в неурочное время кикиморой закричит, другой зарубки ставит на деревьях: дескать, вот он я, православные, купите мой спирт да и отпустите душу на покаяние!

По словам Еремея, с установлением Желтугинской республики законы здесь ввели очень суровые – и не только против спиртоносов. За воровство, скажем, полагалось пятьсот ударов терновником…

– Каким терновником, – удивился надворный советник, – разве здесь терн произрастает?

Еремей, хихикнув, отвечал, что это только так говорится – терновник. На самом-то деле это кнут с гвоздями по всей поверхности плетки. И вот этими, значит, гвоздями – да со всего маху, да по голому, понимаешь ли, телу воспитуют, и без остановки притом!

– Да от такого воспитания человек Богу душу отдаст, – поежился Ганцзалин.

– И отдаст, и правильно сделает, – отвечал старик. – А потому что не безобразь и не шкодничай, не вводи добрых людей в соблазн и искушение. Вот, значит, пятьсот ударов – за воровство, те же пятьсот ударов – за ношение оружия в пьяном виде…

Тут он остановился и хитро поглядел на китайца.

– А почему? А потому что пьяный себя не разумеет, всенепременно выстрелит. А раз уж выстрелит, то обязательно попадет.

И он снова потрусил впереди Загорского, на ходу загибая пальцы. Значит, за водку, за воровство, за пьянство со стрельбой… А вот еще – за беспричинную стрельбу в пределах Желтуги – тоже 500 ударов…

– А что же, случалась беспричинная стрельба? – полюбопытствовал Ганцзалин.

– А как же – всенепременно, и сплошь и рядом к тому же, – закивал старик. – У нас тут не только русские с китайцами, но и корейцы, инородцы всякие сибирские, евреи – куда же без них, полячишки там, американцы, французы…

– И что же, французы без причины в воздух палили? – не поверил китаец.

Правду сказать, насчет французов Еремей точно не знает и ничего утверждать не может, а вот которые с Кавказа приехали – черкесы и прочие разные абреки – те конечно. У них ведь там это спокон веку заведено: радуются – стреляют, печалуются – стреляют, скучают – стреляют, и все в таком же роде. Как русский человек по всякому поводу и без повода пьет, так кавказец по поводу и без повода стреляет.

– А как по новому закону положили двух-трех горе-стрелков под терновник, так сразу и остальные утихомирились, – продолжал старик. – Еще триста ударов было, если человек отдавал под залог рабочие инструменты. Потому что если нет у него рабочих инструментов, то и работать он не может, а тогда чего он тут крутится, в Желтуге? Правда, это уж было не так сурово, потому что в этом случае били не терновником, а палкой, а под палкой все-таки выжить можно, особенно если палач не сильно усердствует.

Курдюков на секунду задумался, потом продолжал, хитро прищурясь.

– За баб давали четыреста палок…

Этот пассаж показался непонятным как Загорскому, так и его помощнику. Что значит – за баб?

– А то и значит, – отвечал Курдюков. – Привел ты, скажем, бабу на прииск – будь любезен, получи четыреста палок. Позже, конечно, сменили на штраф, а потом и вовсе отменили. Потому что баба – она как змея, всюду пролезет, хоть ты сразу всем головы руби. Так что запрет запретом, а баба в Желтугу пошла, в первую голову китаянка, конечно, а потом и нормальные появились, русские то есть – хотя и мало.

– А за убийство? – спросил Загорский. – Что делали с убийцами?

Курдюков отвечал, что с душегубами поступали по закону Моисееву: око за око, зуб за зуб.

– То есть казнили?

– Не просто казнили, а тем же способом, что и они. То есть зарезал ты человека – ну, и сам получи ножом в печенку. Задушил – виселица. Застрелил – расстрел. Топором зарубил – и тебе череп колуном развалят. Вот такая вот у нас арихметика. Но это все раньше. Теперь такие строгости отменили, народ пообвыкся, человеческий вид имеет.

Что же касается продажи вина, тут правила смягчились настолько, что винные лавки стали строиться вполне законно прямо на территории Желтуги. Смысла в спиртоносах не стало, что, конечно, подорвало материальное благополучие Курдюкова. И тогда он решил сдавать угол у себя в доме – для новоприбывших, не обзаведшихся еще своим зимовьем, или для тех, кому целый дом снимать было накладно, не говоря уже про гостиницу…

– Ну, вот и пришли, – наконец сказал старик, останавливаясь перед вполне приличным с виду зимовьем.

Дом старичка или, как говорил сам Курдюков, фатера, был обычной желтугинской избой, размером четыре сажени на четыре [10] и высотой в три аршина [11]. Здесь тоже имелись сени и две горницы, но, в отличие от более крупного дома президента, не было кухни, а дом отапливался железной печуркой. Окна были закопченные, в углах мирно полеживала пыль, низкий потолок над головой темнел многомесячной грязью – дому, как справедливо заметил Ганцзалин, явно не хватало заботливой женской руки.

Нестор Васильевич, однако, только плечами пожал: это прииск, какая тут может быть женская рука? Еремей же сам сказал, что до последнего времени законы Желтуги запрещали женщинам жить на прииске.

– А как же гимнастка? – возразил ему помощник. – Или она не женщина?

Загорский отвечал, что циркачи, вероятно, не являются постоянными жителями Желтуги, а приезжают сюда время от времени на гастроли. Но Еремей его опроверг, сказав, что запрет на женщин – дело давнее, и теперь дочери Евы на прииске живут невозбранно, хоть и не в таком количестве, чтобы на всех хватало. Вот он, например, старичок бодрый и собою интересный, а все бобылем ходит…