Калифорния на Амуре - "Анонимус". Страница 2

Нет, просто в шестьдесят девятом году открылся Суэцкий канал, и китайский чай стали ввозить не из Кяхты, как раньше, а морем. После чего по России он стал расходиться, минуя Нижний. Отсюда и угасание Китайских рядов, и превращение их в русские.

– Ну, хорошо, – согласился помощник, – Бог с ним, с чаем. Но что вообще творится на этой ярмарке? Пьяные орут, карманники шныряют, непотребные женщины хватают за разные места верноподданных его императорского величества…

– А кой черт понес тебя на Самокатную площадь? – пожал плечами Загорский. – Погулял бы лучше по торговым рядам, в крайнем случае, заглянул бы в Спасский собор, привел в порядок душу и мысли.

– Что мне Спасский собор, – несколько заносчиво заявил китаец, – я хотел узнать жизнь народную.

– И что же – узнал?

Ганцзалин хмуро кивнул: узнал даже ближе, чем рассчитывал. И на общем фоне народных безобразий больше всего поразил его гостиничный коридорный, который при вселении с необыкновенным нахальством потребовал от Ганцзалина чаевых.

– «Пожалуйте от щедрот ваших на спасение души», – пискливо передразнил помощник незадачливого коридорного.

Нестор Васильевич слегка нахмурился, хотя бриться не перестал.

– Надеюсь, ты дал ему что-то?

Ганцзалин отвечал, что в Китае он бы с большим удовольствием дал наглому попрошайке в морду. Но здесь Россия, здесь другие порядки, здесь раздолье всяким жуликам и побирушкам. Он все это понимает, а потому, движимый гуманностью-жэнь и ритуалом-ли, дал-таки коридорному на чай две копейки. Тот был, кажется, не очень доволен, однако Ганцзалин не стал входить в детали и просто выставил его из номера.

– Ну, как не стыдно, надо было дать хотя бы гривенник, – укорил его господин.

– Гривенник? – возмутился китаец. – Проще удавить его собственными руками! Между нами говоря, он и на две копейки не наработал. Не те у нас доходы, чтобы деньгами бросаться направо и налево…

Он хотел добавить что-то еще, но Нестор Васильевич внезапно прервал его, подняв указательный палец. Несколько секунд он прислушивался к чему-то, потом покачал головой.

– Что? – спросил помощник, с подозрением глядя на него.

– Ты слышишь?

– Ничего я не слышу, – проворчал китаец сердито.

– Я тоже, – кивнул господин. – Это-то и странно. Какие-то люди остановились возле нашей двери, но почему-то не стучат в нее.

– Наверняка грабители, – заявил Ганцзалин решительно, – пришли нас обворовать, зарезать и расчленить.

– Уж и расчленить? – усомнился господин.

– Именно расчленить, – настаивал китаец, – чего еще и ждать от здешней публики? Обокрасть, убить и расчленить – вот все, на что они способны. С другой стороны, хоть какое-то для нас развлечение…

Как бы в ответ на его слова в дверь постучали. Стук был решительным, волевым, в некотором смысле даже начальственным.

– На грабителей не похоже, – покачал головой Нестор Васильевич, хладнокровно заканчивая бритье.

Ганцзалин подошел к двери и спросил, не отпирая ее.

– Кто там?

– Откройте, полиция, – после небольшой паузы отвечали снаружи.

– Точно, грабители, – с удовольствием заметил китаец. – Уже и запугивать начали. Я эту публику знаю. Попробуете открыть – мигом прирежут, только рожки да вошки останутся.

Не убоявшись, однако, печальных перспектив, обещанных помощником, Загорский кивнул помощнику. Тот повернул торчавший в замке ключ и отпер двери. На пороге стояли два жандарма: первым был вахмистр Песцов, за спиной его маячил унтер-офицер Огольцев.

– Его высокоблагородие господин надворный советник Загорский? – строго осведомился Песцов, глядя на Загорского поверх Ганцзалина.

– Точно так, – отвечал Нестор Васильевич, с любопытством разглядывая вахмистра.

– Здравия желаю, – проговорил тот, прикладывая два пальца к фуражке. – Жандармский вахмистр Песцов. Извольте, ваше высокоблагородие, следовать за мной.

– Изволю, – согласился Загорский, – только для начала скажите, куда и зачем.

Песцов отвечал, что согласно данному приказу, он должен препроводить его высокоблагородие в городское жандармское управление, а вот зачем – этого он знать не может, это господину надворному советнику, надо думать, объяснят прямо в управлении.

Такая туманная формулировка слегка удивила Загорского и вызвала хмурое неудовольствие у его верного Ганцзалина.

– Грубияны, – пробурчал он по-китайски, – голову бы им оторвать, чтобы впредь понимали как разговаривать с вышестоящими.

Загорский посмотрел на помощника с укором и отвечал тоже по-китайски, что бедные жандармы всего только добросовестно выполняют свой долг, и нет никаких оснований для столь экстраординарных мер, как отворачивание головы.

Песцов, разумеется, не понял, о чем переговариваются Загорский с помощником, однако ориентировался на интонацию. Он слегка откашлялся, но решительной физиономии не переменил и проговорил тоже весьма определенно.

– Имеется строжайший приказ доставить господина Загорского в управление. Что же касается любых вопросов, отвечать на них не имею полномочий.

Нестор Васильевич только головой покачал.

– Вот как? – спросил он. – Строжайший приказ? Выходит, дело серьезное?

– Серьезнее некуда, – отвечал Песцов, и усики вахмистра необыкновенно строго шевельнулись под носом, свидетельствуя о непреклонности его намерений.

– Что ж, – вздохнул Загорский, – последуем пока любезному приглашению господина фельдфебеля, а там видно будет.

Заперев за собой номер и покинув гостиницу, Загорский и Ганцзалин двинулись в путь, ведомые жандармами. Впереди с важным видом человека, исполняющего государственное дело, шел Песцов, за ним Загорский, потом Ганцзалин – и замыкал небольшую процессию унтер-офицер Огольцев.

Спустя каких-нибудь пятнадцать минут они уже входили в Главный дом. Как уже говорилось, на время ярмарки жандармское управление переезжало из города и располагалось тут на втором этаже, в непосредственной близости от полицейской части.

– Как у вас тут все мило, по-родственному, – заметил Загорский. – Там полиция, тут жандармерия – прямо благорастворение воздухов какое-то, а не ярмарка.

Вахмистр ничего не ответил на это двусмысленное замечание, но лишь постучал кулаком в белой перчатке в дверь, на которой красовалась табличка с нечеловечески длинной надписью: «Помощник начальника Нижегородского жандармского управления штабс-ротмистр Назаров Н. Н.»

– Войдите, – раздался из-за двери суровый баритон.

Песцов, внезапно утративший всю свою решительность, усатой пиявкой проскользнул в кабинет. Дверь за ним закрылась, но спустя несколько мгновений снова открылась и изрыгнула на свет божий вахмистра.

– Прошу, – сказал он, сдвигаясь в сторону.

Загорский шагнул мимо него прямо в кабинет. За ним было направился и Ганцзалин, однако был остановлен недреманной, если так можно выразиться, рукой Песцова.

– Только господин надворный советник, – сказал тот внушительно. – Разговор сугубо конфиденциальный.

Остановленный столь внезапно и столь неделикатным образом китаец взглянул на вахмистра с яростью. Бедный жандарм, конечно, не подозревал, что прямо сейчас рискует остаться без руки, которой он столь уверенно держал Ганцзалина за плечо. На счастье, Нестор Васильевич кивнул помощнику и велел подождать его возле двери. Обиженный китаец небрежно сбросил со своего плеча руку вахмистра и хмуро уселся на стул, специально поставленный возле двери для ожидающих посетителей.

Дверь за Загорским закрылась, и он остался один на один с хозяином кабинета, загадочным штабс-капитаном Назаровым. Кабинет был совершенно обычный: большой письменный стол у окна, по обе стороны от стола – два гамбсовских стула с гнутыми ножками, металлический несгораемый шкаф для хранения документации и вещественных доказательств, и в дополнение ко всему какой-то вместительный сундук в углу для неизвестных надобностей.

Надо сказать, что надворный советник по службе регулярно оказывался в кабинетах Отдельного корпуса жандармов и напугать его тайной полицией было мудрено. Однако, как и всякий почти российский поданный, он имел не то, чтобы предубеждение перед ее деятельностью, но, скажем так, относился к жандармам без особенного дружелюбия. Признаем, иногда они этого вполне заслуживали – особенно, когда в административном пылу хватали вполне добропорядочных обывателей по одному только подозрению, пугая их при этом до смертной икоты.