Записки нечаянного богача 2 (СИ) - Дмитриев Олег. Страница 9

Чуть приноровившись к поведению долбленки, я осторожно оглянулся. Позади меня в предутренней мгле виднелся какой-то городок, на холмах высились шпили и купола церквей. Обычных домов «гражданской» застройки отсюда видно не было. Итак, город сзади, течение сносило меня от него, я возле левого берега, ширина реки — метров сто, если в потемках ничего не напутал, и глазомер не подвел. А то этот может. Негусто со вводными, откровенно говоря.

— Мил человек, помоги! Христом Богом молю, не оставь! — вдруг раздался сипящий голос слева. Как я не кувырнулся с этим плывучим бревном — ума не приложу, потому что не просто вздрогнул всем телом, меня аж подкинуло. Присмотревшись, увидел в просвете между кустами и деревьями какой-то то ли ручеек, то ли хилую заросшую речушку, почти полностью скрытую округлыми листьями кувшинок. Почти у самой воды торчал пень, невесть как взявшийся здесь — ни одного приличного высокого дерева, тем более такой толщины, вокруг не было. На пне сидел… Сидело… Ох, как же не хватало Головина или Ланевского с их вечными «а ну-ка соберись, Волков!». Пришлось командовать себе это лично, причем голос внутреннего реалиста дрожал, скептик, кажется, щипал себя за руку, чтобы проснуться, а фаталист совершенно не к месту произнес голосом Бориса Химичева: «и зачем его только из больницы выписали?». Хорошо хоть, что не с начала цитату начал.

Как бы то ни было, на пне была видна фигура с человеческими очертаниями. О, заработало! Включили остаток рацио — появились первые компромиссы. Итак: фигура. С очертаниями, да. Перед самой зарей, когда все приличные люди спят, я увидел в темном лесе на пенечке возле речки корявое, перекошенное набок туловище. Сидело оно на поджатой правой ноге, а левую выставило далеко в сторону, как костыль — видимо, не гнулась эта нога. На туловище было что-то среднее между грубой черной рясой и основательно поношенным мешком для картошки, но тоже черным. В прорехах, щедро покрывающих это рубище, была видна кольчуга. В правой руке зажато что-то похожее на чекан или клевец, их я и днем вблизи особо не различил бы. Левой туловище шарило за пазухой, судя по звуку, азартно ломая ногти о кольца кольчуги. На голове были длинные спутанные сивые волосы, довольно длинная, жидкая и в целом неопрятная борода, крючковатый нос и глаза, просто полыхавшие безумием. Вряд ли это было отражением лучей восходящего солнца. До меня только сейчас дошло, что ни весел, ни шеста у меня нет, а лодку тащило к этому патлатому на пне так, будто он тянул ее за веревочку.

— Помоги, мил человек! — снова засипел он. В левой руке показался зажатый крест, который ему удалось с треском выпростать из дыр и складок.

— Кто ты? — мой голос прозвучал над темной водой глухо и как-то угрожающе. Не иначе — с перепугу.

— Ушаков я, княже! Волком кличут! Погребной ключник князя-батюшки Андрея Ивановича! — зачастил сиплый, каким-то рывком повернув голову на мой голос. И стало понятно, что он слепой. Потому что глаз у него не было. А то, что показалось мне ярким колышащимся сумасшествием между век, оказалось наплывами и каплями расплавленного светлого металла.

— Что ты делаешь здесь, Волк? — тем же голосом спросил я. Потому что менее страшно мне не становилось. И нужно было хоть что-то делать, хоть о чем-то говорить, чтобы не кинуться в воду с лодки к противоположному берегу.

— Поставлен за здешним погребом-захоронкой следить, людишек жадных гонять денно и нощно. Да только давно уже никто ни про клад сей, ни про меня, ни про князя не ведает, — он явно давно молчал, вон как пробрало. Мне вдруг очень сильно захотелось остановить медленно, но скользивший челнок. И лодка замерла тут же, как по приказу. А Волк продолжал хрипеть:

— Отослал нас князь с-под Нова Города, троих. Велел добраться до Старицы и добро его сберечь да родню. Кто ж знал, что обманут воеводы великокняжеские? А крест ведь целовали, псы! — ключник расходился не на шутку, — Пронского князя утопили тогда. Скомороха Гаврилку спалили на костре по пояс — начали пятки прижигать, да на меня отвлеклись. Глядь — а от того уже под самый срам одни уголья. А надо мной вдоволь тешились, аспиды. Кости ломали, ремней со спины нарезали да солью, солью! — он сорвался на хриплый визг, заново переживая давно прошедший ужас, — да ни с чем остались, свиньи! Не выдал я ухоронку княжью. Залили тогда железом мне уста да очи, чтоб ни живой, ни мертвый не открыл я никому казны да тайны. — Волк часто и коротко дышал. А меня снова не ко времени озаботил вопрос — может ли мертвый быть не в своем уме? И если не в своем — то в чьем тогда уме он будет?

— Знаю я, обучен ты отпускать душу на покаяние. Двух воинов освободил уж да колдуна черного спровадил. Отпусти и меня, Христом Богом молю! Чай не басурман ты, не ливонец, не фрязин — нашу, старую кровь в тебе чую, — и ключник облизнул усы и бороду вокруг рта черным языком. Выглядело это препаскудно.

— Что ты сторожил здесь, Волк? — я конкретизировал предыдущий вопрос.

— Все, все скажу, как на духу, княже! По ручью сему три дюжины шагов — овраг будет. Осыпался сильно, но виден пока. Каменюка там здоровый, с борова-секача размером. Супротив него — лаз в земле. Ворота да опоры прахом осыпались давно. Чуть копни — и влазню найдешь, по ней чуть вперед да одесную. Там и казна князя Андрея Ивановича, — Ушаков говорил взахлеб, и водил крестом, зажатым уже в обеих руках. Чекан он отпустил, и тот, чуть качнувшись, съехал вдоль пня почти к самой воде.

— Пять сундуков, о коих грамотка обманная князем твоим писана — в них что? — вот тебе и пригодился так давно читанный «Князь Серебряный», Дима. Поди-ка без навыка такую фразочку построй?

— То другой, другой лаз нужен! Дальше по оврагу иди, дюжин пять шагов от секач-камня. Лесок там начнется частый, ельник. На дне оврага каменный болван лежит, со старого времени. Куда головой смотрит — туда иди, пока в пень еловый в два обхвата не упрешься. Под тем пнем лежат и сундуки. Посуда там дорогая, грамоты, оружье всякое. А самое тайное и сердцу княжьему дорогое — под последним пятым сундуком, что от оврага дальний. Только отступить на восход надо с пару аршин и на один аршин землю снять — там и будет ковчежец. — Ключник замолчал, поворачивая из стороны в сторону голову с незрячими глазами, — все сказал тебе, княже, ничего не утаил. Отпустишь ли душу? — свистящий голос звучал жалко, просяще.

— Службу ты исполнил верно, Волк Ушаков. Добро княжье сберег, недругам не выдал, лихих людей отвадил. Будет тебе покой. Жди, — уверенно сказал я и проснулся, как от выстрела, чуть из кровати не выкинуло. Мокрого, как мышь.

Надя сопела рядом, подложив руку под щеку. Аня ровно дышала в детской кроватке, что перед сном нам принес какой-то бравый моряк. Дочь крепилась до последнего, но все-таки заснула прямо в стульчике, и даже не проснулась, когда я доставал ее и нес в каюту. Жена все шептала мне на ухо, чтобы не разбудить Анюту, какая классная у Михаила Ивановича жена, и о чем они только не поговорили, пока нас не было. А потом про то, какая замечательная нам досталась каюта, и какое волшебное постельное белье тут у них, и нужно купить домой такое же. А после отрубилась на полуслове, предварительно проследив, что дочь укрыта, ей не дует и ничего не беспокоит. Откуда бы тут дуть — иллюминатор-то закрыт, а звукоизоляция в каюте — как под водой, ни звука снаружи не проникало.

Я спустил ноги с кровати и помотал головой, приходя в себя. Странно. Раньше во снах никто незнакомый ничего мне не говорил. С Откураем-то я сам виноват — мишку любимого загубил. И страшно во сне мне до сих пор так не было. И холодно. Знать, что-то поменял шаман, подкрутил колесико тонкой настройки. Ладно, живы будем — не помрем. Наверное.

После душа в каюте я оделся и вышел на верхнюю палубу. Оказывается, звукоизоляция тут работала между всеми помещениями, и шум воды никого из моих спящих девочек вообще не потревожил. Антоша же сказал вчера, что они с Ваней будут допоздна в кинозале, да там же и заночуют, на диванах. Он вообще как-то удивительно быстро осваивал все преимущества курчавой жизни.