Егерь: заповедник (СИ) - Рудин Алекс. Страница 41

Елкам это не вредит — все равно нижние ветки сохнут и отмирают от недостатка солнечного света.

Сухая хвоя сыплется на мягкую землю, попадает в голенища сапог и колется.

И вот у нас целая груда лапника. Я влезаю на настил. Артемьев подает мне еловые ветки а я привязываю их к жердям, комлями вверх. Перекрываю основательно, в несколько слоев — так ветки не сломает снегом.

— Настоящий шалаш, — улыбается Артемьев, заглядывая внутрь. — Мы в детстве похожие строили.

Я вижу, что ему нравится это занятие.

— А вот эта жердь зачем? — спрашивает он, показывая на длинную палку, которая идет чуть ниже крыши.

— Для подкормки, — объясняю я. — На нее удобно вешать пучки овса и веток с семенами.

— И это все для птиц? — удивляется Артемьев.

— Ага, — киваю я.

И добавляю:

— Такая работа.

— Ты как будто управляющий гостиницы, — неожиданно смеется Артемьев. — Только это гостиница не для людей, а для зверей.

Я тоже смеюсь — настолько неожиданно и точно его сравнение.

— А что дальше? — спрашивает Артемьев, когда шалаш полностью готов.

— Ты еще не проголодался? — интересуюсь я.

— Есть немного, — признается корреспондент. — Но я потерплю. Очень интересно, чем теперь займемся.

— Теперь поедем за галькой, — говорю я. — увидишь место, где Песенка впадает в Еловое озеро.

Глава 24

Мы с Артемьевым возвращаемся к лодке.

Как я и ожидал, ветер разогнал облака, и над озером светит солнце. Лучи пронизывают темную воду, и от легкой ряби в глубине озера играют темные и светлые блики.

Артемьев подходит к самому краю воды.

— Кто это? — спрашивает он, показывая куда-то вниз.

По песчаному дну медленно ползет тонкая трубочка, склеенная из травинок и угловатых песчинок. Из трубочки торчит темная голова, похожая на спичечную головку, и две пары ножек.

— Ручейник, — говорю я. — Отличная наживка для рыбы. Их здесь много.

— Никогда раньше не замечал, — удивляется Артемьев.

Он заходит в воду, закатывает рукав и оглядывается на меня:

— Не кусается?

— Нет, — с улыбкой говорю я.

Артемьев осторожно, чтобы не раздавить домик, держит ручейника в пальцах. Ручейник прячется внутрь, затыкая вход головой.

В зависимости от вида ручейники бывают белого, зеленого и даже голубоватого цвета. И домики свои строят из самых разных материалов — из песчинок, листьев, из трубочек тростника.

Некоторые вообще обходятся без домиков — живут себе на дне, прячась под листьями и камнями.

Но у них есть одна общая черта — ручейники живут только в чистой воде. Неважно, речка это или озеро. Даже глубокая лужа на старой лесной дороге им вполне подходит — если часто наполняется дождями.

— Можно, я сяду на весла? — спрашивает Артемьев.

Он гребет медленно, иногда поднимая веслами брызги. И все время крутит головой по сторонам.

Я не тороплю его. Дел осталось не так и много, времени нам хватит. Пусть наполнится впечатлениями, проживет этот день не спеша.

Только изредка подсказываю:

— Правее, ближе к берегу.

Справа медленно проплывают домики, которые мы построили в прошлом году. Они стоят чуть поодаль от берега, среди сосен. С воды видно только крыши.

— Еще одна база? — спрашивает меня Артемьев.

— Ага.

— Слушай, ну ладно — летом, — неожиданно говорит он. — А как здесь зимой? Ведь только снег, и никого вокруг.

— Зимой хорошо, — улыбаюсь я. — Спокойно.

— Расскажи, — просит Артемьев.

А как ему рассказать?

Озеро замерзает и превращается в заметенную снегом равнину. По ней можно добраться до островка — на время зимы он как бы соединяется с сушей.

Жизнь в лесу не исчезает совсем, она словно затихает, прячется.

И в этой тишине, в этом покое каждая мелочь становится событием.

Пестрая сорока сядет на березу, стряхнув с веток пушистый иней, мышь пробежит, оставляя на снегу тонкую строчку следов — все это замечается. Врезается в память и остается в ней надолго.

Иногда придет на озеро рыбак с зимними удочками. Просто случайный человек, который постучится в дом, чтобы погреться и выпить чаю.

И ты поставишь на огонь чайник, нарежешь тонкими ломтиками замерзшее сало на хлеб и проговоришь с этим рыбаком до вечера, до тех пор, пока в окне не сгустятся синие зимние сумерки.

И ведь интересно, и всегда найдется, о чем поговорить.

А потом он уйдет вперевалку на автобус, неся на плече тяжелый ящик со снастями. И все, что от него останется — только следы на снегу, да и их через день заметет.

Остатки сала непременно вывесишь на нитке за окно — пусть кормятся синицы. Когда они чирикают за стеклом, жить становится веселее.

Ночной волчий вой, тонкая корочка льда, которая за ночь намерзла на проруби, скрип снега под широкими лыжами. Запах дыма из трубы и тепло от кирпичной печки, неровный свет керосиновой лампы, падающий на книжные строчки — все становится важным.

Кажется, мелочи. Но ты остро чувствуешь их и понимаешь — из этих мелочей складывается жизнь.

Я, как могу, рассказываю об этом Артемьеву. Выходит не очень складно, да и не важно. Важно, что он, кажется, понимает.

— Жизнь — она не снаружи, — говорю я. — Не суета вокруг. Она внутри тебя, и эта-то жизнь по-настоящему интересная. Но чтобы ее почувствовать, надо иногда вынырнуть из суеты. Оглядеться, остановиться. Просто вздохнуть.

Артемьев молча кивает. Загребает сильнее правым веслом и заводит лодку сквозь тростники в устье Песенки. Мы доплываем до порога возле самого устья. Здесь совсем мелко, из воды наполовину торчат крупные камни.

Я забираю у Артемьева весла и, глядя вперед, подвожу лодку к галечной отмели. С отмели, громко хлопая крыльями, взлетает крупная птица.

— Кто это? — вздрогнув от неожиданности, спрашивает Артемьев.

— Тетерка, — улыбаюсь я. — Она как раз клевала здесь камни. Хорошее место.

Привязав лодку, мы наполовину наполняем мешки крупным речным песком, перемешанным с мелкими камешками. Лопата неприятно скрежещет по камням.

Потом мы грузим мешки в лодку, и она заметно проседает в воде.

— Хватит, — решаю я, когда наполнен восьмой мешок. — За четыре раза дотащим.

И смотрю на часы. Начало четвертого. День незаметно прошел.

— Как у тебя со временем? — спрашиваю я Артемьева.

Он машет рукой.

— Поеду ночью, или рано утром.

— Не хочется уезжать? — улыбаюсь я.

— Не хочется, — признается корреспондент. — Знаешь, я только-только начал чувствовать что-то такое…

Он разводит руками — не может подобрать подходящее слово.

— Идем, — решаю я. — Кое-что тебе покажу.

Мы поднимаемся по крутому откосу наверх и выходим на тропинку. Тропинка приводит нас на поляну, где под старой сосной желтеет травянистый бугор землянки Трифона. Неподалеку от землянки — глубокий раскоп. Его отвесные края здорово оплыли от недавних дождей.

— Что это за место? — удивленно оглядываясь, спрашивает Артемьев.

— Дом, — улыбаюсь я.

Веду его вокруг неприметного бугра и показываю почерневшую дверь землянки. К ней ведут несколько ступенек. Они выкопаны прямо в земле и вымощены жердями.

— Человек прожил здесь три года.

— Один? — не верит Артемьев.

Я киваю.

— Ага.

— Он что, скрывался от кого-то?

— Нет, — смеюсь я. — Просто жил.

Артемьев спускается по ступенькам. Тянет на себя дверь — она просела и цепляет створкой землю. Артемьев приподнимает дверь, и она со скрипом открывается.

Корреспондент осторожно заглядывает внутрь. Потом оборачивается ко мне.

— Можно?

— Входи, — киваю я. — Сейчас здесь никто не живет.

В землянке все по-прежнему. Крепкие лежанки из круглых жердей, маленький стол, словно в вагонном купе. Высохший чурбак вместо табурета.

Сложенная из булыжников печка накрыта толстым железным листом, порыжевшим от ржавчины.