Сюжет - Корелиц Джин Ханфф. Страница 13
Иногда из ниоткуда возникает какая-то чудесная искра и падает (как в солому) в сознание человека, способного загореться новой идеей. Обычно это называют «вдохновением», хотя писатели смотрят скептически на такое понятие.
Эти чудесные искры бесцеремонны. Они будят тебя поутру, настойчиво разжигая воображение, и преследуют весь день: сама идея, герои, конфликт, место действия, реплики в диалогах, характерные фразы, вводное предложение.
Эти отношения между автором и его искрой выражались для Джейка одним словом – «ответственность». Как только тебя озарила идея, ты у нее в долгу за то, что она выбрала тебя, а не другого писателя, и погашаешь этот долг работой, не просто как ремесленник, знающий свое нехитрое дело, но как настоящий художник, не боящийся болезненных, времязатратных и даже позорных ошибок. Эта «ответственность» предполагает готовность смотреть в лицо пустой странице (или экрану) и затыкать своих внутренних критиков, хотя бы ненадолго, чтобы успеть сделать что-то стоящее, при том, что все эти задачи очень трудоемки и совершенно неизбежны. А кроме того, любые проволочки крайне рискованны, потому что, если подойти к работе без должной ответственности (отвлекаться или работать спустя рукава), может случиться так, что эта чудесная искра… покинет тебя.
Другими словами, твой творческий гений погаснет, так же внезапно, как и вспыхнул, а вместе с ним и твой роман, хотя ты можешь продолжать писать его несколько лет или всю свою жизнь, безнадежно бросая слова на страницу (или экран), упрямо отказываясь признать поражение.
И есть кое-что еще: особое темное суеверие, известное любому писателю, достаточно высокомерному, чтобы отмахнуться от искры великой идеи, пусть даже такой писатель не религиозен, пусть даже он не верит, что «все случается не просто так», пусть даже он отрицает «магическое мышление» любого вида. Суеверие о том, что, если ты не прислушаешься к чудесной идее, выбравшей тебя из всех писателей на свете, она не просто оставит тебя с ворохом пустых, ничего не значащих слов. Она в буквальном смысле найдет себе другого. Ибо великая история хочет быть рассказанной. И если ты ее отвергнешь, она уйдет от тебя и найдет себе ответственного писателя, а тебе останется смотреть, как кто-то другой напишет и издаст твою книгу.
Невыносимо.
Джейк помнил тот день, когда его внезапно посетила ключевая идея «Изобретения чуда» – без всякой преамбулы, без предупреждения – и несмотря на то, что это с ним случилось впервые, он сразу подумал:
«Хватай ее».
И схватил. И отнесся ответственно к этой искре, разгоревшейся в нем, и написал свой лучший роман, «новую и неординарную» первую книгу, обратившую не него – столь мимолетное – внимание литературного мира.
Когда же он писал «Реверберации», (якобы «роман в рассказах», хотя это был просто… сборник рассказов), он не чувствовал ни малейшего подобия того горения, но сумел закончить книгу, решив в какой-то момент, что уже может написать «конец». Это и стало концом, скажем прямо, его «многообещающего» периода «молодого писателя, за которым стоит следить», и будь Джейк мудрее, он бы вообще не стал издавать эту книгу, но его приводила в ужас мысль о забвении после «Изобретения чуда». По мере того, как его рукопись отвергали одно за другим все серьезные издательства, а за ними и академические, важность издания второй книги все сильнее разбухала в сознании Джейка, пока он не почувствовал, что на кону стоит его жизнь. Он убедил себя, что, если сумеет пристроить куда-нибудь эту книгу, тогда, возможно, к нему придет новая идея, новая искра.
Только она не пришла. И хотя в последующие годы его иногда посещали неплохие идеи – о мальчике, растущем в семье, помешанной на разведении собак; о человеке, обнаружившем престарелого родственника, с рождения помещенного в закрытое учреждение, – он не чувствовал горения, побуждавшего его писать. Все, что он писал с тех пор, развивая эти и подобные им идеи, было сплошным мучением.
И наконец он решил быть совершенно честным с собой – и до сих пор он был совершенно честен с собой – и перестал стараться быть писателем. Прошло уже больше двух лет с тех пор, как он написал хоть что-то художественное.
Однажды, давным-давно, Джейка коснулась искра, и он отнесся к этому более, чем ответственно. Он прилежно трудился, не избегая сложных мыслей и тщательно подбирая слова. Он стремился сделать все как можно лучше и не искал легких путей. Он воспользовался шансом заявить о себе миру и отдал себя на суд издателей, критиков и обычных читателей… Но удача оставила его и ушла к другим. Что же ему оставалось, что его ожидало, если его больше не коснется новая искра?
Думать об этом было невыносимо.
«Хорошие писатели заимствуют, великие – крадут», – крутилось в уме у Джейка.
Эту затертую фразу приписывают Т. С. Элиоту (но это не значит, что он ее не украл!), но Элиот говорил, вероятно, с иронией, о краже языка в целом – фраз, предложений и абзацев – не о краже конкретной истории. К тому же, как знал Джейк, как знал Элиот и как должны знать все художники, каждая история как уникальное произведение искусства – от наскальной живописи до постановок в «Парковом театре» в Коблскилле и его собственных ничтожных книжек – перекликается с любым другим произведением искусства: отталкивается от предшественников, берет от современников, обращается к потомкам. Все это – живопись и хореография, поэзия и фотография, актерское мастерство и переменчивые сюжеты – кружится в безостановочном танце бога искусства. Это волнительно и прекрасно.
Джейк едва ли будет первым, кто возьмет что-то от готовой пьесы или книги – в данном случае, от книги, которая вообще не написана! – и создаст что-то свое. Взять «Мисс Сайгон [18]» и «Мадам Баттерфляй»; «Часы [19]» и «Миссис Дэллоуэй»; «Короля льва» и «Гамлета»! В этом нет ничего противозаконного, так что это нельзя считать воровством; даже если рукопись Паркера действительно существовала на момент его смерти, Джейк не видел из нее ничего, кроме пары страниц, и мало что помнил оттуда: мать на спиритической горячей линии, дочь пишет о саквояжниках, орнамент из ананасов украшает дверь старого дома. Не приходилось сомневаться, что любая книга, которую Джейк напишет, используя такую малость, будет принадлежать ему и только ему.
Вот такие мысли одолевали его тем январским вечером за компьютером в паршивой съемной квартирке в городке Коблскилл, в «Регионе Кожаного Чулка», на севере штата Нью-Йорк, побуждая отказаться от гордости, надежды, ожидания и – он смог наконец это признать – собственных идей.
Это было не в его духе. Он поддерживал писателей, которые прислушивались к другим писателям, а потом со всей ответственностью возвращались к своим собственным идеям. Он и не думал звать эту дивную искру, от которой отказался его студент (окей, невольно отказался), явиться к нему, но она явилась, это неотступное, блестящее нечто, уже искрящееся у него в уме, уже преследующее его: идея, герои, конфликт.
И что же Джейк собирался делать?
Вопрос, конечно, риторический. Джейк точно знал, что будет делать.
Часть третья
Глава восьмая
Синдром сороки
Три года спустя Джейкоб Финч-Боннер – автор «Изобретения чуда» и однозначно более успешного романа «Сорока» (перешагнув тираж в два миллиона в твердой обложке, он держался на второй строчке списка бестселлеров «Нью-Йорк Таймс» после того, как девять месяцев занимал первую) – стоял на сцене зала Фонда С. Марка Тэйпера в Концертном зале Сиэтла. Ведущая относилась к тому типу женщин, который он успел хорошо изучить за время своего нескончаемого книжного тура: восторженная, потерявшая голову поклонница, возможно, никогда до этого не читавшая книг, но совершенно сраженная его романом. Она облегчала роль Джейку тем, что постоянно хохотала, а вопросы задавала самые общие. В основном, все, что ему требовалось, это кивать, говорить спасибо и оглядывать публику с благодарной и скромной улыбкой.