Велесова ночь (СИ) - Пылаев Валерий. Страница 34

— Нужно убить колдуна, — мрачно проговорил Скавронский. — И тогда его шайка тут же развалится.

— Боюсь, это не так просто сделать. Разумеется, он смертен, как и любой из нас… и даже я, милостивые судари, — тут же уточнил я, увидев в глазах напротив еще не заданный вопрос. — Однако подобраться к нему фактически невозможно. Канцлер хитер и осторожен, а охраняют его даже лучше, чем самого государя императора.

— Полагаю, пуля ему не страшна. — Горчаков задумчиво провел кончиками пальцев по седым бакенбардам. — А бомба?..

— Сомнительно, — поморщился я. — У нашего врага достаточно умений сделать так, что не сработает даже самый надежный механизм. И к тому же подготовка такого покушения потребует времени, которого у нас нет. Колдун готовит нечто поистине ужасающее, и вряд ли даже успехи на политическом поприще заставили его отказаться от намерений.

— Бомбы, винтовки… А что насчет старого доброго клинка? — Скавронский хищно улыбнулся и, подняв руку, отрастил лезвие в полметра длиной прямо из ладони. — Солдатам меня не остановить. Я нанесу удар прежде, чем…

— Но и сами погибнете, друг мой! — воскликнул Горчаков. — Отвага будет стоить вам жизни.

— Пусть так. — Скавронский пожал плечами, «убирая» свою саблю. — Не такая уж и большая жертва, когда речь идет о судьбе отечества.

— Жертва, которая, вероятно, окажется напрасной. — Я тут же вспомнил, с какой легкостью колдун сломал защиту и буквально размазал меня по стене. — Боюсь, нам придется смириться с мыслью, что во всем Петербурге не найдется Владеющего, способного одолеть канцлера в одиночку, вдвоем или даже втроем.

Шеф недовольно хмыкнул и насупился, однако возражать, конечно же, не стал. А остальные вместо того, чтобы впасть в уныние, вдруг принялись взирать на меня с таким ожиданием, будто надеялись прямо сейчас услышать некую чудодейственную формулу. Этакий рецепт верной, быстрой и, желательно, безболезненной победы над врагом.

— Что такое, судари? Думаете, у меня еще остались тузы в рукаве? Какое-нибудь тайное знание, способное сокрушить колдуна в мгновение ока? — Я едва заставил себя не ухмыляться. — Нет, ничего подобного. И даже более того — я, пожалуй, уступаю каждому из вас. Хотя бы потому, что сражаться умею куда лучше, чем плести заговоры.

— И все же ваш опыт бесценен, друг мой. — Горчаков покачал головой. — Пусть даже эта задача и не из тех, что можно решить силой или военным мастерством.

— Однако без силы мы не добьемся ровным счетом ничего. — Я развел руками. — Рано или поздно нам придется отыскать способ заручиться поддержкой государя.

— Увы, сейчас это непросто, — вздохнул Горчаков. — Почти невозможно.

— И почему же? — Я пожал плечами. — Разумеется, я не рассчитываю получить аудиенцию без ведома канцлера, да и передать письмо будет едва ли…

— Похоже, вы не в курсе последних событий, друг мой. — Скавронский скривился, как от зубной боли. — Уверяю, все куда хуже, чем могло бы показаться… Впрочем, куда лучше увидеть своими глазами. Полагаю, такая возможность вам еще представится.

Глава 28

Мариинский театр ничуть не изменился. Особенно по сравнению с тем, что я кое-как вспомнил из начала двадцатого столетия в родном мире. Да и век спустя, уже в двадцать первом все здесь выглядело примерно так же. И даже появившиеся повсюду признаки эпохи так и не смогли изменить источающий великолепие классический интерьер. Галогеновые лампы, сияющие всеми цветами радуги холодильники в буфетах, цифровые экраны, пульты пожарной сигнализации на стенах и прочие детища высоких технологий будто бы нарочно скрывались от глаз. И даже там, где спрятать их не смог бы даже самый вдумчивый и способный дизайнер, хитрая электроника как-то тушевалась, теряясь на фоне могучих реликтов давно ушедших времен.

Дерево, мрамор, золото и бархат — они были здесь задолго до появления самой примитивной лампочки и наверняка собирались пережить даже самый навороченный хай-тек. Благородные материалы десятилетиями впитывали вибрации металла и барабанов оркестра, копили следы музыки и голосов, сами понемногу становясь этаким концентратом того, что называется театром. И в этом мире, и в моем родном, и в том, что уже давно превратился в выжженные радиацией черные развалины.

И, наверное, в любом другом.

Я кончиками пальцев провел по прохладной позолоте стоявшего впереди кресла, собирая в одно целое воспоминания из, можно сказать, трех разных миров. И тут же на всякий случай убрал руку: слишком уж подозрительно начал поглядывать на меня сосед — полный господин во фраке. Да и юная особа, которая, собственно, и оказалась в сомнительной близости, вполне могла принять мои движения за неуклюжую попытку обратить на себя внимание.

Или того хуже — приняла бы все это благосклонно.

Впрочем, я зря переживал: опера привлекала всех вокруг куда больше, чем какой-то там бестолковый юнец. Даже по столичным меркам визит труппы московского Большого театра с «Евгением Онегиным» был событием не то, чтобы редким, но по меньшей мере выдающимся. А уж постановка с участием артистов такого уровня наверняка случалась не чаще, чем раз в несколько лет.

А в моем мире не случилась и вовсе: два закадычных друга и извечных соперника в эти годы почти не встречались на сцене. Одного судьба забросила в Париж, а второй по несколько месяцев проводил в Аргентине или Соединенных Штатах. И если Ленского в исполнении величайшего даже из признанных и титулованных лирических теноров эпохи я в свое время успел послушать трижды, то Онегин в сегодняшней постановке оказался чем-то немыслимым.

Хотя бы потому, что в моем мире Шаляпин исполнял партии баритона…

Никогда. В смысле — вообще не исполнял, с семнадцати лет обладая запредельной мощи голосом басовой тесситуры. С самого его появления на сцене я не мог поверить собственным глазам и раз за разом наводил слабенький театральный бинокль на могучую двухметровую фигуру. И все же афиша не обманывала: это действительно был Шаляпин. То ли местные создатели-демиурги не поленились немного поколдовать с анатомическими нюансами одного-единственного человека, то ли кто-то из меценатов или даже скорее чиновников сумел каким-то чудом убедить знаменитого певца взяться за тяжелую и несвойственную ему роль.

Вероятно, чтобы впечатлить привередливую столичную публику — и, надо сказать, ему это удалось в полной мере. Два золотых голоса на одной сцене. Две легенды. Шаляпин и Собинов, Онегин и Ленский. Почитатели классической оперы из моего мира за такое зрелище без колебаний пожертвовали бы не только всем имуществом и душой, но в придачу еще и предложили пару условно-запасных органов.

Да чего уж там — даже я, никогда и почти ничего не соображающий в изящных искусствах старый солдафон, проникся. Если не выверенной и безупречной красотой происходящего на сцене, то хотя бы масштабом события. Лет через сто сегодняшний день непременно станет достоянием истории, которому, вероятно, посвятят целые лекции в консерваториях и музеях. А ушлые дельцы непременно попробую выжать из легковерных коллекционеров баснословные деньги за чудом сохранившиеся записи — конечно же, поддельные.

Из размышлений меня самым бесцеремонным образом выдернули аплодисменты. Громыхнувший со сцены выстрел ознаменовал окончание второго отделения, Ленский выронил пистолет и упал, сраженный на дуэли лучшим другом, а почтенная публика поспешила выразить артистам свое восхищение. Заслуженное — с учетом «калибра» выступающих звезд — и вполне искренне. Хлопали все, а юная особа передо мной даже не поленилась встать, разом закрыв пышными формами чуть ли не половину зала.

К счастью, вторую половину я пока еще мог наблюдать. И для начала нацелил бинокль в партер, где устроился Скавронский. Для своего визита в оперу его сиятельство выбрал место в партере. И не в первых рядах, как подобало человеку его положения и достатка, а сзади, чуть ли не у самого центрального выхода из зала. Что само по себе было не то, чтобы совсем уж не комильфо, однако внушало некоторые подозрение.