Разрушение в школе Прескотт (ЛП) - Стунич С. М.. Страница 16

Вик ничего не делает без умысла.

— Должно быть, это все те завтраки, которые он готовил для своих пассий на одну ночь, — пошутила я, несмотря на то что тако не совсем еда на завтрак.

Когда я делаю глубокий вдох, я чувствую запах травки в ванной за углом, сразу за прачечной. В этом доме повсюду косяки. Мне просто надо их найти, зажечь и попытаться расслабить голову.

— Бернадетт, мне нужно, чтобы ты выслушала меня, — сказал Вик, но я игнорировала его, доставая остатки ужина, открывая свежую пачку тортильи. Я включила газовую плиту и бросила тортильи прямо на конфорку. Так приготовится быстрее, и без добавления масла. Двойной выигрыш. Вик смотрел на меня, пока я притворялась будто его не существует. Ключевое слово — притворялась. Я бы никогда не смогла забыть Вика, как бы сильно не старалась. Черт, я ношу семейную реликвию парня на своем пальце. — Мы никогда не хотели скрывать это видео от тебя. Я всегда настаивал на том, чтобы показать его тебе, но оно затерялся в суете всего остального. Так много всего, Бернадетт. Так чертовски много. Мы идем шаг за шагом.

— Почему такое ощущение, что все остальные в Хавок хотят, чтобы я ушла? — спросила я, поднимая глаза на Вика, он переместился на другую сторону островка, кладя свои ладони на стол и наклоняясь, чтобы посмотреть на меня. — Но не ты. По словам каждого мудака в Хавок, мое пребывание здесь — твоя идея.

— Давай поговорим о видео, — сказал Вик, меняя тему разговора и заставляя меня стиснуть зубы. — Ты расстроена, это понятно. Ни один человек не должен видеть того, что видела ты. Но мы не намеренно скрыли его от тебя, мы никогда не лгали.

— У вас было видео на протяжении нескольких лет, и вы ничего с ним не сделали, — повторила я, чувствуя, как глаза начинают щипать, а губы — дрожать.

Я не хочу плакать. Я достаточно плакала вчера. Но почему-то, со смертью моей сестры, потерянной в когтях монстра, по сравнению с которым Хавок выглядят хорошими парнями, мне кажется, что никогда не смогу наплакаться. Никогда не будет достаточно, когда речь идет о Пен. Она была моей старшей сестрой, моим лучшим другом, единственной семьей, которая искренне заботилась обо мне.

А теперь ее нет.

И я продам душу, чтобы увидеть справедливость. Свое тело. Свое сердце. Чувство собственного достоинство.

— Я тебе объяснял вчера, — мягко сказал Вик. — И мы сделали с что-то с ним. Найл все это время знал, что у нас было видео. Мы использовали его против него, чтобы он убрал от тебя свои гребанные руки. Мы не знали, что Пен умрет на следующий день. Никто не мог этого знать, — Есть что-то такое в нежности его голоса, что действительно задевает меня, проникает сквозь плоть и кости моего тела и проникает в мою душу. Я снова истекаю кровью, просто разбрызгивая пунцовые брызги повсюду. И я не знаю, как с этим справиться.

Именно это меня и выводит из себя, то, как мило и уязвимо он звучит.

Нет.

Я не позволю ему или кому-то еще пускать мне пыль в глаза.

Я бросила тортилью на тарелку и подняла глаза на Вика.

— Ты прав, — сказала я ему, и он поднял бровь, видио довольный собой. Но если он думал, что все будет так просто, то он чертовски плохо знает Бернадетт Блэкберд. — Я его люблю.

— Что? — огрызнылся Вик в конце грубого смеха. Он забыл о своем заявлении, несколько минутами раннее.

— Аарона, — повторила я, кладя еще одно тортилью на конфорку и пожимая плечами, словно это не имеет значения.

Но оно имеет. Это важно по стольким причинам, слишком много чтобы посчитать или сказать точно. Это важно, потому что это заявление не только способ сделать Вику больно, это признание самой себе. Вид Аарона в крови, его пепельного лица, его бледных губ стал сигналом для меня.

Ничто не длится вечно.

И ложь, которую вы говорите себе, может быть столь же разрушительной, как и та, которую вы говорите кому-то другому.

Я люблю Аарон Фадлера, и никогда не переставала любить его.

Это не значит, что я простила его или что я хочу вернуть нас, но это уже что-то.

— Я люблю Аарона, — снова повторила я, обожая то, как сжимается челюсть Вика, как дергается мускул на его шее, как учащается его пульс, подпитываемый ревностной яростью. Это я тоже люблю. И мне не стыдно за это. Я хочу, чтобы ему было больно, как мне сейчас. Видите, я же сказала, что мы оба токсичные.

— Почему ты мне это говоришь? — спросил он меня, его голос был совсем близко к рычанию. Если бы я не знала, что он тоже влюблен в меня, я бы испугалась. То есть, если бы мне еще было, чего бояться.

— Потому что я хочу, чтобы ты выметался, — сказала я ему, переворачивая тортилью и берясь за следующую. — Я хочу, чтобы ты ушел, чтобы я могла проводить время с Аароном без тебя.

Сейчас я была настоящей сукой. Знаю, что это так, и меня это не волнует. С чего бы? Парни ранили меня так, что это непоправимо, разрушили мое хрупкое доверие, разрушили мою реальность.

— Это так? — прорычал Вик, обходя стол. Я задержала дыхание, когда он подошел слишком близко ко мне, прижимаясь своим телом к моей спине, кладя свои большие руки на мои бедра. Я ненавидела, как сильно любила это, как сильно жаждала его. — Ты хочешь, чтобы я ушел, чтобы ты могла трахнуть его искалеченную задницу на диване?

Он думает, что ведет себя мило.

Я точно нет.

— Таков был план, — солгала я, находясь не в настроение для секса с кем-то сейчас. Аарон может и не лидер этого гнусного клуба мудаков, но он тоже знал о видео. Они все знали. — Так что убери свой стояк от моей спины и отвали.

Руки Вика сжались на моих бедрах, и мне пришлось закрыть глаза, чтобы не реагировать на это. Если у него появится хоть малейший намек на то, как сильно я хочу его, он станет давить, а я не смогу сказать «нет».

— Ты испытываешь мое терпение, Бернадетт.

— Это взаимно, — пошутила я в ответ, кладя последнюю тортилью на тарелку.

Я в ловушке, в его объятиях, отчаянно хочу сбежать, но и…отчаянно хочу остаться. Я закрыла глаза от осознания. Ты влюблена в Виктора, Бернадетт. Уже несколько лет. Неважно насколько он противный, жестокий, бесчеловечный… это не важно.

Любовь не знает границ.

— У тебя могла быть совсем другая жизнь, — прошептал Вик, наклоняясь и прижимая свою голову к моему лицу.

Он трется об меня, дразня мою мягкую щеку своей щетинистой. То, как он прижимается ко мне, должно быть сладко, но вместо это, все о чем, я могу думать, это о льве, мужественном и диком, трущемся о свою самку.

Это собственническое движение, доминантное.

Он хочет владеть мной. Вряд ли он знает, что львицу никогда нельзя купить или продать.

Я обернулась, приближая наши лица опасно близко друг к дргу.

— Они все хотели этого для тебя, — тихо сказал Вик, его темные глаза пылали. — Побег. Другую жизнь. Шанс стать кем-то лучше, нежели членом банды.

— Они все… — медленно повторила я, думая о других парнях Хавок.

— Кроме меня. Некоторые мужчины спят и видят сны. Некоторым мужчинам снятся кошмары. Ты — ночной кошмар, Бернадетт, прекрасный ночной кошмар, — Вик схватил мою руку и наклонился еще ближе, заставляя мой пуль биться быстрее. — Мы оба — ночные кошмары, мы принадлежим друг другу.

Он поцеловал меня, но это не было милым поцелуем. Это ход, призванный закрепить сделку, пометить меня, заклеймить меня своим именем. Я отстранилась от него, и он ненадолго остановился, чтобы выключить конфорку, смотря на меня, пока мое сердце билось с бешеной скоростью, а едва могла дышать.

— Вот, что случилось, Бернадетт. Мы встретились обсудить твою цену. Они были против меня. Они требовали, чтобы мы поручили тебе какое-то дерьмо, надуманная цена, какие-то глупости, — он снова посмеялся, и это было похоже на злодея, претендующего на сердце принцесс. Как Каллум. Ни один из этих парней не были принцами, даже Аарон. — Мы могли… нет, нет… — он потирает подбородок, татуировка Хавок на его костяшка заставляет меня дрожать. Ни одна часть меня не верит, что я освобожусь от необходимости вживлять эту метку в кожу. — Мы бы сделали все, о чем бы ты нас попросила, а потом освободили бы тебя.