Старше (ЛП) - Хартманн Дженнифер. Страница 10

Иногда я завидовала, что маме удается так легко от всего отстраниться. Наверняка она большую часть жизни провела в мире грез, а я вынуждена была выживать в этом мире.

Я еще раз попыталась вывести ее из алкогольной комы.

— Мама, — позвала я, стараясь перекричать жужжание ржавого вентилятора в углу захламленной комнаты. — Мама, пожалуйста… — Голос дрогнул, когда на глаза навернулись слезы. — Это же Рождество.

Это не имело значения.

Я не имела значения.

Смирившись с поражением, я наконец отошла от кровати, бросив на маму последний взгляд. Она казалась тенью под грязными, потрепанными одеялами, из ее горла вырывался тихий храп, свидетельствующий о том, что алкоголь не забрал ее навсегда.

Я выскользнула из комнаты и закрыла дверь. В нашем крошечном домике пахло сосной, благодаря единственной свече, которую я нашла в одном из шкафов и которую зажгла зажигалкой «Zippo», в надежде поднять себе настроение и заманить маму на кухню.

Не повезло.

Подойдя к стойке в пушистых носках с изображением лягушек в шапочках Санта-Клауса, я задула свечу, убрала грязную посуду и пустые упаковки и удалилась по коридору в свою спальню с тарелкой вареников. Они блестели от масла, пока я сидела, скрестив ноги, на кровати и смахивала слезы.

Розовые стены, увешанные постерами и вырезками из журналов, были моей единственной компанией в эту ночь, которая должна была стать самой волшебной в году. Отца еще не было дома, и я полагала, что если сегодня и случится что-то хорошее, так это то, что я смогу избежать ругани или порки.

Я включила праздничную радиостанцию и позволила Бингу Кросби исполнить серенаду о моих печалях.

Еда была вкусной.

На душе у меня было одиноко.

Я представила, как Тара и ее мама сидят перед камином, потягивают горячее какао и обсуждают, как они справляли Рождество в прошлые годы.

Я представила, как Рид и его девушка открывают подарки у елки, и безымянная девушка прижимает Косточку к груди со слезами радости на глазах.

Мне хотелось, чтобы ночной холод проникал только сквозь мое покрытое льдом оконное стекло, но зима всегда находила душевные трещины и пробирала меня до костей. Мне всегда было холодно. И я опасалась, что никогда не смогу согреться, сколько бы слоев одежды я ни пыталась надеть.

Покончив с одиноким ужином, я переоделась в пижаму с изображением снеговика и пошла повесить пальто, которое бросила на пол. Я сунула руку в один из карманов, чтобы достать мелочь, а затем спрятать ее в прикроватную тумбочку.

И когда я посмотрела вниз, то застыла.

Я посмотрела еще раз.

Мое сердце сжалось, а пульс участился, когда я увидела лишние деньги вперемешку со смятыми долларовыми купюрами и монетами. Меня охватили шок и благоговение.

Не может быть.

Той ночью я забралась в постель с сильной болью в груди, и слезы благодарности заливали мои щеки.

Когда наступило рождественское утро, я обнаружила, что все еще сжимаю в руках стодолларовую купюру, которую Рид засунул мне в карман. Драгоценный подарок, который я никогда не забуду.

Это был единственный подарок, который я получила в то Рождество.

ГЛАВА 4

Январь 1996 года

— Ты лгунья. — Слюна стекала с подбородка отца, когда он возвышался надо мной, а его глаза светились угрозой. Они были темно-карими, но из-за того, что зрачки расширились и поглотили радужку, казались черными. — Может, я и вырастил шлюху, но я отказываюсь растить лгунью. С кем ты была?

Я тянула вниз свой топик, одновременно пытаясь прикрыть засос волосами.

— Ни с кем, — соврала я. — Я допоздна работала в приюте.

Последняя часть была правдой.

Я допоздна работала в приюте и целовалась с Джесси, работником питомника, в женском туалете. Он был на десять лет старше меня и очень агрессивно целовался. Если бы я закрыла глаза и отключилась, то почти могла представить, что его губы принадлежат определенному отцу-одиночке лет тридцати пяти, от которого пахнет листьями плюща и сандаловым деревом.

— От тебя пахнет дешевым одеколоном. Ты путалась с каким-то парнем, — прорычал отец прямо мне в лицо. — Скажи мне правду.

Я не вздрогнула, не моргнула, встретившись взглядом с моим отвратительным донором спермы, у которого хватило наглости привести меня в мир, столь безжалостный и опустошающий душу.

Я оцепенела.

Оцепенела от невозможности сопротивляться бесконечному насилию. Мне хотелось убежать, исчезнуть, спрыгнуть с проклятого моста и позволить воде поглотить меня.

Все было бы гуманнее, чем он.

Скрестив руки на груди, я склонила голову набок и пристально посмотрела на него.

— Это правда, папа.

Его дикие глаза расширились от моей наглости.

А потом он обрушился на меня с силой урагана. От удара я отлетела назад и врезалась в стену. Боль пронзила мое тело, как обжигающее напоминание о хаосе, в который превратилась моя жизнь. Напоминание о том, что я не так уж и мертва внутри, как мне казалось.

Я пыталась устоять, глядя на него сквозь пелену слез. Его гнев надвигался, как буря, непредсказуемая и разрушительная. Комната казалась тесной, удушливой, а запах алкоголя от его дыхания висел в воздухе горьким послевкусием.

Меня наказывали за поцелуй.

За мгновение теплоты — то, чего я ни разу не получала от отца и не чувствовала от матери уже много лет.

— Ты считаешь, что лгать мне — это приемлемо?

— Ничего из этого неприемлемо, — сумела произнести я дрожащим, но решительным голосом. Правда была моим единственным союзником.

Он нахмурился, ища во мне признаки слабости, но в каждом моем слове сквозил вызов.

— Тебе нравится играть со мной? — Он усмехнулся. — Ты — отвратительный позор, как и твоя мать.

— Может, и так. — Я почувствовала металлический привкус крови на языке. — Ты вырастил меня на диете из побоев и жестокости. Если я и похожа на нее, то только потому, что это единственный пример, который у меня был. Поздравляю.

Его кулаки сжались, а лицо исказилось от гнева и разочарования. Он был муссоном, а я — несчастной душой, оказавшейся на пути. Раздутый пивной живот вздымался от силы его гнева, а мышцы напряглись под белой майкой без рукавов, испачканной жиром.

А потом, в новом приступе ярости, он снова занес руку.

Я должна была быть готова к этому.

Но никто и никогда не в состоянии подготовиться к своему уничтожению. В человеческих существах заложено стремление к победе и развитию, несмотря ни на что.

Отец дернул меня вперед за переднюю часть топа, а затем ударил тыльной стороной ладони с такой силой, что мои ноги оторвались от пола, и я отлетела назад, прямо на стеклянный кофейный столик.

Я закричала.

Я взвыла от острой боли ломающихся костей.

Мою кожу пронзили осколки, рука приняла на себя основную тяжесть падения. Мне хотелось убежать, найти дерево, свернуться калачиком под ним и умереть, как старому псу, наслаждающемуся своим последним вздохом. Но когда я покатилась по разбитому стеклу, умоляя ноги обрести равновесие, я знала, что у меня есть безопасное место, куда я могу уйти. Последний шанс вырваться из этого пепла, которым я постоянно задыхалась.

Скрежеща зубами от боли, я, пошатываясь, поднялась на ноги и прерывисто вдохнула. Внутри меня крепла решимость. Я не могла допустить, чтобы это стало моим концом.

Собрав остатки сил, я направилась к тусклому свету входной двери, мое избитое тело жаждало единственного дома, в котором можно найти убежище.

— Куда ты идешь? — кричал отец, преследуя меня. — Вернись!

Я побежала.

Распахнула дверь и выскользнула в снежный январский вечер, прижимая к себе сломанную руку и разбитое сердце. Свет фонарей вел меня вперед. Заманчивый соблазн безопасности и тепла управлял моими неуверенными шагами. Последние крики отца подтолкнули меня пройти оставшийся путь к тротуару, и я не оглянулась. Он не последовал за мной, потому что ему было все равно.