Чекист. Неизвестная война - Шалашов Евгений Васильевич. Страница 10

Комиссар готовил огромную стенгазету, одновременно давая указания художнику, рисовавшему на холсте красноармейца с огромной винтовкой, и поэту, пытавшемуся срочно написать поэму на взятие Пинеги.

– Завтра на рыночной площади повесим, пусть смотрят, – сказал комиссар, горделиво показывая своё творение.

А что, молодец комиссар. Пропаганда и агитация – важная вещь.

– Ребята, дел у меня выше крыши, – сказал Спешилов и рубанул ладонью где-то над кадыком. – Так что проводить не смогу. Серёга, ты давай в распоряжение Корсакова ступай – он у нас командиром батальона назначен, спросишь народ внизу, проводят.

Отправив Слесарева, комиссар посмотрел на меня и вздохнул:

– У меня к тебе разговор есть, но до вечера терпит. Давай-ка, товарищ Аксёнов, пока на квартиру ко мне отправляйся. Сейчас прикажу кому-нибудь, пусть проводят. Отдохнёшь чуток, скажешь хозяевам, что от меня, тебя ещё и покормят.

– Так давай сразу-то, чего тянуть? – пожал я плечами.

– Ну ладно, – кивнул Спешилов. Посмотрев на «редакцию», сказал: – Товарищи, вы пока покурить сходите.

Поэт с художником удалились, а Виктор, убедившись, что они ушли, прикрыл дверь покрепче. Мне от подобных приготовлений стало как-то не по себе.

– Случилось что? – поинтересовался я. – Или приказ пришёл о моём аресте?

– Тьфу ты, типун тебе на язык, – отозвался Спешилов. – Просто не хочу, чтобы кто-то знал, что ты особист.

Я немного успокоился, а Виктор продолжал:

– Мы же Пинегу две недели назад взяли, да её и брать-то не надо было. Двумя полками в клещи зажали, артиллерию выдвинули, думали, бой будет, а беляки сразу и смотались. Народ говорил, что их не больше сотни и было. Хаджи, как узнал, что белые убежали, свой отряд за ними вслед и пустил. Комбриг не хотел отпускать – мол, неизвестно, на самом-то деле, сколько белых. Вначале разведку пошлём, уточним. Так Хаджи его и слушать не стал. У него один сказ – мой голова так думает, надо дагнат! Догнал, правда, и всех вырубил, молодец. А мы тут остались. Комполка своего встретил, других товарищей. И место моё, сам понимаешь, уже занято. Обо мне в армию доложили, в РВС, оттуда приказ пришёл. Комиссара бригады на повышение послали, в Вологду, вот меня и назначили на его место.

– Так поздравляю, – кивнул я, искренне радуясь за товарища. Если бы все комиссары были такими, как Виктор Спешилов, так и коммунизм бы построили к тысяча девятьсот восьмидесятому году, а то и раньше.

– Но мне-то что, я хоть рядовым красноармейцем пойду, – отмахнулся Виктор. – Другое странно. Я же о тебе в особый отдел целую депешу послал – так, мол, и так, товарищ Аксёнов, будучи в каторжной тюрьме, поднял восстание на острове Мудьюг, личным примером повёл за собой каторжников, заслуживает высокой награды. Я бы на тебя и представление написал, на «Красное знамя», будь ты моим подчинённым, но сам понимаешь, на тебя твои начальники должны писать.

Мне было приятно слышать такие речи, но Спешилов прав. Есть у меня собственное начальство, а оно, может, не то что к ордену меня не представит, так ещё и нагоняй за что-нибудь даст. Начальство, оно такое. Мне бы сейчас другое узнать – а там, в Москве, не позабыли ли обо мне?

– Из Особого отдела пришло что-нибудь? – спросил я.

– Депеша пришла, но какая-то странная, – сообщил Виктор. – Написали, что товарищ Аксёнов остаётся в распоряжении комиссара стрелковой бригады вплоть до подтверждения его полномочий.

– И что тут странного? – не понял я. – Останусь в твоём распоряжении, ты мне какое-нибудь дело нарежешь, что тут думать?

– А как я тобой стану распоряжаться, если особые отделы политотделам и комиссарам не подчиняются?

Вон ты о чём! Не иначе, пока сидел, успел заразиться от товарища Стрелкова.

– А ты плюнь, – посоветовал я Виктору. – Тебе же сказали – мол, до выяснения полномочий. Значит, для тебя я пока лишь боевой товарищ, с которым ты из тюрьмы бежал, верно?

– Верно, – согласился комбриг.

– Стало быть, жду ваших распоряжений, товарищ бригадный комиссар.

– Тогда слушайте боевой приказ, товарищ Аксёнов. Выделю вам бойца в сопровождение, отправляйтесь на квартиру и отдыхайте. Я как чувствовал – для тебя местечко приберёг.

В квартире – вернее, небольшой комнате в довольно просторном доме – имелась мягкая кровать, на которую я немедленно упал и заснул. Приходил ли ночевать комиссар, я так и не понял, но утром меня ждал шикарный завтрак, состоящий из варёной картошки, жареных окуней и настоящего хлеба. Шенкурский уезд – это не Холмогоры и не Архангельск. Единственный из уездов, обеспечивавший себя хлебом. И даже сейчас, несмотря на продразвёрстку и прочее, хлеб здесь был.

Интерьер дома был сборным – деревенско-городским. Широкие деревянные лавки соседствовали с венскими стульями, а книжный шкаф из красного дерева стоял рядом с сундуками. Впрочем, для небольших русских городов это обычное дело. Вон, вспомнить хотя бы дом моей тётушки в Череповце – то же самое.

Хозяева – старичок со старушкой довольно интеллигентного вида – оказались бывшими ссыльными, отправленными в Пинегу лет тридцать назад, но так здесь и осевшими. Михаил Михайлович учительствовал, а Инесса Петровна была обычной домохозяйкой.

Мы стали друзьями, как только я рассказал, что закончил учительскую семинарию, но стать педагогом помешала война.

– Меня сюда за народничество сослали, – пояснил хозяин. – А супруга со мной поехала. Я ж ни бомбистом, ни террористом не был, в народ ходил, прокламации раздавал. Мы же хотели интеллигенцию с народом объединить, чтобы совместно социализм строить. Вот, мне за социализм четыре года ссылки и дали. Поначалу-то тяжело было – пособие ссыльного тринадцать рублей, а за квартиру платили два рубля в месяц с полтиной. Потом родственники денег прислали, мы себе дом отстроили. Я в земскую школу пошёл работать, сами стали жильё сдавать, легче стало. Потом, за примерное поведение, два года скостили, да мне уже и не надо было этого. Два года прожили, дай, думаем, ещё немножечко поживём, а потом ещё. А там и решили – к чему нам чего-то искать, к чему стремиться? Нигде лучше не будет, останемся-ка мы здесь. Тут нас и дом свой, и школа. Я за тридцать лет всех тутошних мужиков выучил и их детишек. Вон, уже внуков скоро учить начну.

– А вы, случайно, Александра Грина не знали? – заинтересовался я, припоминая, что писатель когда-то был сослан именно сюда, в Пинегу.

– Грина? – переспросил хозяин. Посмотрев на хозяйку, пожал плечами. – Нет, такого не знали.

Странно. Все авторы биографий уверяли, что Грин жил именно здесь.

– Александр Степанович Грин, известный писатель, – уточнил я.

– Был у нас когда-то Александр Степанович, только не Грин, а Гриневский, – вспомнила Инесса Петровна. Повернувшись к мужу, спросила: – А ты разве не помнишь? Длинный такой, худой, лицо жёлтое. У него ещё жена такая миленькая была – добрая, с круглым личиком. Она перед самой ссылкой за Гриневского замуж вышла, чтобы их вместе отправили. Гриневские квартиру у Туголуковых снимали.

– Он самый, – обрадовался я. – Фамилию чуточку обрезал, чтобы на иностранную походила.

– А он разве писатель? – удивился старый учитель. – Он же сюда за участие в партии социал-революционеров попал, за терроризм, что ли, а не за писательство. И супруга у него, ты зря говоришь, что миленькая. Очень она высокомерная была, холодная. Даже поздороваться иной раз не соизволит, а уж в гости кого позвать – ни-ни.

– Не за терроризм его сослали, – сказала Инесса Петровна. – Гриневского сослали за то, что он жил по чужим документам. За терроризм бы его в Сибирь отправили, на каторгу, а то и на виселицу. В Пинегу ссылка мягкой считалась, вроде как в Вологду.

– Может быть, и не за терроризм, – не стал я спорить. – Но он точно в эсерах был. А то, что эсер и писатель, – ну так разве одно другому мешает? Вон, Савинков «Коня бледного» написал, ещё что-то.

– Савинков книги пишет? Не знал. Хотя, – призадумался Михаил Михайлович, – до нас эти книги могли и не доходить. У нас, знаете ли, совершенно медвежий угол. Библиотеку ссыльные пытались создать, не получилось. У кого одна книга, у кого две. Мы для себя и для школы книги в Архангельске заказывали, так до него двести вёрст.