Записки нечаянного богача (СИ) - Дмитриев Олег. Страница 48

Пока мыл руки и нож — насобирал на дне у берега пару горстей круглых камешков. Засыпал в нижний паз, по которому двигалась дверь. И вправду стала значительно проще открываться! А так, без руки и со сломанными ребрами, пожалуй, не попал бы в дом, пришлось бы на пороге спать, или под деревом. Потому что на «балкон» по веревке я бы тоже не залез.

Что там треснуло вчера в очаге — так и не понял. Снаружи он был целый, каждый камень на своем месте, а глина полностью высохла. Ну, то есть где-то внутри она наверняка еще могла оставаться сыроватой, но снаружи — полный порядок. Я запалил еще несколько веточек, больше для света, чем для тепла. Ну и чтобы камни не остывали резко, а глина сохла и дальше. Придирчиво осмотрел свой наряд гусеницы-маньяка: на мне по-прежнему был намотан спальник, перетянутый веревкой, и разделка медвежьей туши на пользу ему не пошла. Видок был тот еще, откровенно говоря. Но снимать пока не стал. Накидал на нары мха посуше, накрыл сверху курткой и осторожно лег. Несмотря на опасения, держалось все: и нары, и мох, и ребра. Ну и замечательно.

Сон навалился внезапно: вроде только что вслушивался в потрескивание веток в камельке, и тут раз — и оказался на вершине горы. Прямо передо мной было озеро. На его берегу, там, где то ли втекала, то ли вытекала укрытая смыкающимися наверху деревьями речка, торчали три столба, между которыми криво стоял гроб. Почти вертикально и на торце, а не как полагается. Рядом сидел шаман. Подойдя ближе, судя по рисункам, вырезанным на крепкой еще, хотя и дочерна потемневшей крышке, стало понятно — домовина была еще и вверх ногами. Одна из лиственниц-опор подломилась когда-то, и вся конструкция съехала вниз. Я посмотрел на старика с сочувствием и приветственно кивнул. Он склонил голову в ответ. Умеют местные слова экономить, уважаю. Будь на его месте армянин или итальянец — меня давно продуло бы от их экспрессивной жестикуляции, а в голове звенело бы от болтовни.

- Ваш царь прислал людей. Давно это было. Велел платить ясак. Тыгын Дархан собрал людей. Крови было много, - дед говорил медленно, тяжело. Полуприкрытый оранжевый глаз смотрел на озеро, но вряд ли видел его. Перед ним явно повторялись сейчас битвы прошлого. - Мы ушли с Елюенэ-реки. Долго кочевали. Тут стали жить.

Я и не думал мешать старику. Кто знает, когда он последний раз разговаривал? Про какого царя речь, и кто такой Дархан я тоже не знал.

- Отец говорил мне: «Смерть не страшна, Откурай. Страшна жизнь в неволе.» - продолжал шаман неторопливо, а я насторожился. Во-первых, потому что помнил эту фразу из детства, только Откурая там никакого не было. А во-вторых, потому что если это настоящее, истинное имя — то дед либо мне безоговорочно доверяет, либо собрался убивать.

- Я потом только понял — надо было с братьями оставаться. А мы сбежали. Два года сюда шли. Тут и умер. - он поднял голову и посмотрел на собственный гроб, - Через сто лет пришли внуки, все честь по чести сделали. Новый арангас сладили, лучше, чем был. Еще через сто — тоже, вон какой красивый, крепкий. А потом не пришел никто. Разозлился я тогда. Много бед в округе сделал, - и он замолчал.

А я, пытаясь хоть как-то удержать нить повествования и притянуть ее к сегодняшним дням, усиленно думал. Елюенэ-река — это Лена. На ней Якутск стоит, я там недавно на пляже был с Васей-Молчуном. В сороковых годах семнадцатого века были какие-то битвы за суверенитет, или против того, что «волки лишку откусили» того самого ясака — про это я читал в холле якутского отеля, там, где стояла стойка с приглашениями на культурную программу: музеи, театры, кино, казино и сауны. Сто лет добавляем — восемнадцатый век. Триста добавляем — двадцатый, сороковые годы.

- Не спрашивал у родных, почему не пришли? - впервые подал голос я.

- Тогда — нет. Очень злой был. Никого слушать не хотел. Потом только духи сказали, что большая война была, парни со стойбища ушли помогать русским старшим братьям. И не вернулся никто. Один жив остался из всех, без ног приехал в Якутск тогда. Как время пришло — все просил детей приехать, обещал место показать. Но не поехал никто. И здесь те, кто остался, даже когда выросли — не приходили. Сильно испугались тогда. - Я не специалист в мимике и эмоциональных проявлениях саха, но мне казалось, что старик крепко сожалеет об этом.

- Сейчас тут в улусе два десятка родни. А в Якутске пятеро. Было больше, но тридцать лет назад ушли многие. Стрельба, водка, дурман-зелье. А все меня ругали. - казалось, голос шамана сейчас задрожит, а сам он разрыдается. Я подошел ближе, опустился перед ним на корточки и обхватил своими ладонями его плотно сжатые смуглые жилистые кулаки. Он поднял голову и по выражению оранжевого глаза я понял, что был прав. Только рыдать шаман не может. Потому что почти четыре сотни лет как мертвый.

- В Якутске семья, муж, жена и дети, два сына и дочка. Муж — моего рода. Раньше воином был, потом разбойником. А как дети появились — ум появился, оставил друзей и сейчас возит чужих людей на железных нартах. Духи говорят — ты видел его недавно, говорил с ним. Василий его имя.

Я замер. И кивнул молча. Железные нарты — это, видимо, такси. А больше ни с какими Василиями я не разговаривал.

- Завтра приходи, когда солнце высоко будет. Над твоим буор балаган* поднимись на скалу и на восход солнца иди. Топор возьми. Столбы срубишь, костер сложишь, как сгорит — слова скажешь. Что останется — в воду опусти. Только не в озеро, а туда, видишь, где ручей вытекает? Вот в него. Он в Индигиир впадает, а она в большой байял бежит. Так пусть будет.

Дед кивнул своим словам и поднялся на ноги. А я проснулся.

Солнце едва вышло из-за скалы и до полудня явно еще было достаточно времени. Я успел сварить медвежьи когти и оставил их остывать. Перебрал сеть, но ставить не было никакого желания. Помыл как смог камни, на которых вчера свежевал бурого рецидивиста. Ну а кто он еще, с таким количеством пуль в организме? Собрал нож, топор, веревку — вот уже и пора вроде бы. О том, что шаман приснился, а весь разговор был просто плодом воображения, пыльцы или грибов, почему-то не думал.

На «балкон» влез почти без проблем, рука двигалась как всегда, и ребра почти не ныли. Прошел до первого поворота, где впервые увидел медведя. В бурлящем ручье плескалась рыба. Больше ей никто не угрожал. Через полчаса карабкания в гору по становившемуся все уже и уже карнизу забрался-таки на самый верх. Это была довольно большая ровная площадка со впадиной посередине, в которой лежало совершенно круглое озеро. Я такой формы нигде раньше не видел, ни по телевизору, ни в атласе. С дальней от меня стороны слышалось журчание ручья. Видимо, того, что впадал в Индигирку. Рядом с ним стоял гроб на трех ногах.

Я подошел и поклонился. Квест «сожги ритуальный этнографический памятник деревянного зодчества XVII века» мне выпадал впервые, поэтому как было надо поступать правильно, я представления не имел, и спросить было не у кого — я один на горе посреди лесотундры. Но очень не хотелось бы, чтобы дух шамана приходил ко мне потом во снах, садился и тянул сдавленным голосом через оттопыренную нижнюю губу что-то вроде: «да, ты спалил мой любимый гроб, потому что я тебя сам об этом попросил. Но ты сделал это без уважения!».

Сдвинув колоду, состоявшую из двух половин толстого ствола, сбитых между собой железными скобами, я начал со столбов. И порадовался, что цепную пилу с ручками тоже не забыл — кромсать вековые смолистые деревья топором я бы утомился. Их и пилить-то было тяжело. В результате получилось основание для костра вроде нодьи. И был приличный запас колотых дров. Я установил гроб между двумя длинными бревнами, на которых предварительно нарубил насечек чтоб схватились получше. Сами же бревна лежали на удачно нашедшихся на берегу неподалеку относительно ровных камнях — чтобы тяга была лучше. Сверху заложил дровами, посыпал опилками и запалил с четырех углов, благо, щепок оставалось достаточно.

Поднялся ветер. Не шквал-ураган, но вполне сильный и какой-то непривычно равномерный, как-будто в трубе. Пламя разгоралось, но вдруг вспыхнуло так, словно всю конструкцию облили бензином. Я сделал шаг назад и проговорил: