Новый поворот - Скаландис Ант. Страница 7

— Что это? — глупо спросил я.

— Ее нашли на месте взрыва в Гамбурге. А Верба просила передать лично вам. Просто потому, что это именно ваша фотография.

— В каком смысле? — обалдел я.

— Вам виднее, — Чиньо пожал плечами…

…И все. Затерялся в толпе.

А с обгорелого фото мне улыбалась запредельно эротичная рыжая бестия Светлана Петрова, с которой я даже не был знаком, но, черт возьми, уже вхлопался из-за нее в какую-то зловещую историю.

Ну совершенно не нужна она мне сегодня, ну никаким боком не нужна! Господи! И при чем здесь Чиньо? При чем здесь Эльф? При чем здесь Верба, наконец? Что они придумывают? Ну ладно бы Татьяна хоть свою фотографию присылала, а то какой-то мистический гибрид всех моих женщин. А ведь именно так я и воспринял впервые этот загадочный и прекрасный образ, из-за которого почему-то сходили с ума те двое, спаленные в адском пламени гамбургского взрыва….

И все-таки я позвонил Вербе. Злой как черт.

— Татьяна, что за хреновину ты мне прислала?! — я орал по-английски и в оригинале оно звучало куда грубее.

— Остынь, дорогой, — проворковала Верба. — Ты не потерял папку с делами обитателей Покровского бульвара? Вот и вложи картинку в нее. Верни на место. Какого черта, спрашивается, ты дарил фотографию Рыжиковой Дитмару Линдеманну? Прозаик, ты сам все запутал. А получилось в итоге очень смешное совпадение. Эта Светлана как две капли воды похожа на Нику, жену Линевича и любовницу Эльфа. Понимаешь? Сходство точнее, чем у тебя с Малиным.

— Милое сравненьице, — проворчал я, — не многовато ли двойников на один квадратный километр?

— Мне тоже кажется, что многовато, а Кедр уверяет, что все нормально.

— Передавай ему привет, — буркнул я уже относительно мирно.

И тут меня поторопили. Оказывается, я задерживал всю очередь на паспортном контроле.

— Проходите, гражданин.

— Oh, excuse me, please!*

И я шагнул вперед столь торопливо, что споткнулся о чью-то сумку и едва не упал.

Когда мы переступили порог квартиры, где теперь предстояло жить долго и счастливо, я сразу спросил:

— Ну и как тебе, нравится?

— По-моему, здорово, — откликнулась Белка. — Потолки высоченные, роскошная полукруглая стена — ну прямо зала для танцев, вообще воздуха в доме много и света. А холл, ты посмотри, какой холл просторный!

— Это ты мне рассказываешь? Я тут жил, — улыбнулся я. — Или это был не я?

— Это был не ты, — охотно согласилась Белка. — Это был Малин со своей Вербой. — И неожиданно спросила: — А ты больше не будешь мне изменять?

— Не буду, — шепнул я. — Никогда не буду тебе изменять. Я люблю тебя, Бельчонок!

Обнял, прижал к груди, задохнулся от нежности, но уже в следующую секунду внезапно ощутил дискомфорт. Зачем она так прямо спросила? Зачем я так наивно и бессовестно ответил? Ведь это же ложь. По определению. Да, у нас настоящая любовь, проверенная временем, обоюдными изменами, страданиями и даже пережитым ею кошмаром моей мнимой смерти. Но… никогда не говори «никогда». По-английски это звучит эффектнее. Кажется, какой-то из фильмов про Джеймса Бонда так и назывался: «Never say never». Это золотой принцип, его следует исповедовать каждому, даже совсем молодым людям, а уж таким, как мы, опытным бойцам любовного фронта, — и подавно. У меня были строки, посвященные Белке пятнадцать лет назад:

Весьма удачное стихотворение. Там еще был эпиграф из «По ком звонит колокол» Хэма, насчет того, что нельзя одновременно любить и стрелять из пулемета. Но, конечно, я лукавил, точнее, намеренно закладывал в первую строчку двусмысленность: нет, не о пулемете и не о пишущей машинке шла речь — просто о реальном взгляде на жизнь. Вот так на заре наших отношений я сумел схватить самую суть будущей долгой и счастливой совместной жизни. Ну и зачем же теперь потянуло на слюнявую романтику? Осталось только выдохнуть горячо о том, что любовь сильнее смерти, подкрепить это оригинальное утверждение строчками пронзительной средневековой лирики, скажем, из Марии Французской или Бернара де Вентадорна и — все…, можно спокойно ехать покупать мебель.

Я удержался от продолжения. От самоиздевки вслух тоже, впрочем, удержался и переключил разговор на другую тему:

— Мне кажется, я вернулся в Москву для того, чтобы снова начать писать. Не по-английски и не о политике. Я хочу сочинять простые хорошие книжки о простых и хороших людях.

— И все равно это будет фантастика, — подколола Белка. — Ты ничего другого не умеешь.

— Ну, если действительно писать о хороших людях, то это и вправду будет фантастика, — улыбнулся я грустно.

— Фу, каким ты стал пессимистом. А у меня просто отличное настроение!

К моменту этого разговора Белка еще ничего не знала о пресловутом дневнике Давида Маревича, а я так сразу подумал: «Маревич был хорошим человеком, да, хорошим, но совсем не простым. Зачем я обманываю себя?» И еще подумал: «А можно ли будущий роман назвать фантастическим?» Но ничего этого я не сказал вслух, не хотелось портить отличное настроение. И просто спросил:

— Ты веришь, что я напишу удачную книгу?

— Конечно, верю, — улыбнулась моя славная Белка. — У тебя все книги удачные, особенно те, которые написаны дома. Ты посмотри, посмотри вокруг как тут здорово! Мне ужасно нравится в этой квартире, в этом районе…

— …в этом городе, в этой стране, на этой планете, в этой Га…

— Перестань, Мишка, скажи лучше, сколько понадобится времени, чтобы перебраться из отеля в наше новое уютное гнездышко?

Я призадумался:

— Недели, думаю, хватит. Ремонт уже сделали. Вопрос только в обстановке и прочих мелочах.

— А знаешь, что меня радует здесь больше всего?

— Вид из окна, — предположил я.

— Почти угадал. Меня радует этот переулок, и уютные дворики, и окрестные бульвары. Здесь чудесное тихое место, почти как у нас, на Бронной. А кстати, почему мы не вернулись туда? Твой Горбовский не мог организовать возврат нашей старой квартиры?