Хозяин теней (СИ) - Демина Карина. Страница 6

— Я-то пойду, — братец подбородок задирает, только выглядит это не гордо, а глупо. — Ты же… ты же так и сдохнешь… в одиночестве… вот скажи, сильно тебе твои деньги помогли?

— Сильно. Видишь… палата личная. Медсёстры с сиделками круглосуточно при мне… охрана, комфорт… а сдохнуть, так все мы, Викуся, рано или поздно там будем.

— Медсёстры, охрана… это да, это круто, — он цепляется за единственное, в чём он меня превзошёл. — Но ни детей, ни внуков… а из близких — постаревшая потаскуха.

Всё-таки слабо я ему тогда врезал.

— Не зря тебе Господь детей не дал, Громов… это знак! — и пальчиком в потолок тыкнул. — Не зря… желает он, чтоб род твой гнилой прервался…

— Заткнись, а?

— Это потому что не понимаешь ты, что такое нормальная семья…

— Семья? — ярость накрывает. С головой вот. И приборы отзываются всполошенным писком. А я сажусь. Откуда только силы взялись? — Семья, Викуша… действительно, я не понимаю, что такое нормальная семья… откуда мне… меня ж в детдом запихнули, когда мне пять исполнилось. При том, что от прав своих папенька не отказался…

Не знаю, были ли желающие меня усыновить. Сомневаюсь. Хотя…

И может, иначе бы пошла моя жизнь.

И не только моя.

Может, тот парень, из перегонщиков, довёз бы машинку до дома и жил бы. Или та старуха. Или пацанёнок… его ведь не специально задело, мы ж не отморозки, чтоб по детям прицельно шмалять, но… единственный, за кого мне совестно отвечать будет. Хотя, может, и не я его… там не понять, кто.

Другие опять же…

Может, тогда не было бы Грома, а был бы вот ещё один бесхребетный интеллигент, который пытается пыжится, дуется, того и гляди лопнет.

— И потом… хоть раз, когда мне была нужна помощь, эта вот семья помогла? Нет… вы делали вид, что меня не существует. И вспоминали только когда сами оказывались в жопе… и не стеснялись… и петь начинали…

Хлопнула дверь, впуская докторов…

Да живой я.

Пока ещё живой.

Но меня укладывают, спешно колют что-то такое…

— Семья, — я не уверен, что Викуся меня слышит, но не сказать, чтоб сильно беспокоился. Говорю больше для себя. — Семья — это когда в обе стороны работает…

И речь становится бессвязной.

Вижу, как охрана вежливо выводит Викентия из палаты. Последняя мысль: надо пробить, кто из местных ему стучит. А что стучат, сомнений нет, иначе откуда бы так скоренько про свадьбу эту идиотскую пронюхал.

Как бы не натворил беды…

Чем умней башка, тем больше в ней дури собирается.

Место то же.

Запахи.

Силуэты.

Кровать. И окно. Савка решился добраться до него и на подоконник залез. Интересно, что там? Мне вот тоже интересно. В моё, больничное, видны стрелы небоскрёбов.

— Что такое небоскрёбы? Здравствуйте, — Савкина радость светлая и даже немного неудобно, потому что было бы кому радоваться.

Но приятно, что уж тут.

И будет ложью сказать, что я совсем не думал о семье. Думал. Особенно в последние годы. Или когда диагноз поставили. И о детях думал. О сыне. Наследнике. Чтобы передать всё. Только как-то оно не заладилось, что ли?

А болит. Нашёл-таки Викуся, поганец, слабое место. Оказывается, и у меня они есть.

Не важно. Небоскрёбы, Савка, это дома. Во много этажей.

Савка знает. Видел. Они с маменькой одно время жили в доходном доме купчихи Селюцкой, правда, на самом верху, на чердаке, но так дешевле. Там ему нравилось. Высоко. Интересно. И за стенкой — голуби курлычут. Только подниматься тяжко, на пять этажей.

Нет, Савка, небоскрёбы — это выше. Много выше.

Вспоминаю, почему-то уверенный, что вспоминания мои Савка увидит. И он видит. И замирает в восторге. Он про такое только читал, раньше, когда мог читать. И картинку видел, про то, что в Москве высотное строение указом Его императорского Величества возвели.

Отец ещё сказывал, что когда-нибудь Савку в Москву возьмёт.

Учиться.

И следом я уловил печаль.

Не взял, выходит… ну ничего. Вырастешь и сам поедешь. В больших городах и возможности большие. Поступишь учиться…

— Вряд ли, дяденька…

— Савелием зови, — отвечаю Савке. — Тёзки мы. Отчего же? Хотя так-то да… слепым тут тяжелее. Но, может, способ отыщешь, было бы желание… и так-то…

— Ублюдкам не положено, — Савка ответил это со всею взрослой серьёзностью. — Только если кто в род возьмёт и имя с отчеством даст.

— А если нет? Что, до конца жизни сидеть без фамилии с отчеством? А документы как?

— В приюте выправят. Буду тогда государевым…

— Это как?

— Савелием Государевым, — пояснил мальчишка. — Павловичем, как нынешний император зовётся. Сироты все на его попечении пребывают. Ну и с его милости живут.

Порядки, однако.

— После уже, если выслужить там, то можно подать прошение, чтоб фамилию сменить. Отчество-то государево останется, но… ну и так-то… сложно.

Думаю.

Если по фамилии понятно, кто ты и что за тобой семьи нет, которая при нужде вступится… хотя вот и за мной нет. Ничего. Выжил как-то. Правда, в том и дело, что «как-то»…

— В гимназии и лицеи Государевых не принимают…

— Совсем?

— Если только особые таланты к учению выказывают. Или вот дар находится… тогда от приюта прошение поступает. Но там мало.

Квоты, ясно.

И Савелий вздыхает. А потом добавляет.

— Но способных быстро по родам да семьям разбирают… и так-то…

— Так и тебя ж заберут.

Помню, о чём в прошлый раз говорили.

— Хорошо бы… — теперь в голосе Савки сомнения. — Но вдруг им слепой и не нужен? Вдруг… дар так себе, а я вот…

Страх его заставляет сердце колотиться.

— Значит, надо готовиться.

— К чему?

— К жизни… давай-ка… вставай.

— Зачем?

Затем, что вечность в этом лазарете или что оно тут, отсиживаться не выйдет. И сомневаюсь, что та стая мелких ублюдков оставит Савку в покое.

— Не оставит, — согласился Савка, сползая с подоконника. Причём делал он это тяжко, осторожно. — Он упрямый. И злой.

— Тогда для начала разомнёмся… слушай, лет тебе сколько-то? — спрашиваю зачем-то.

— Тринадцать, — отвечает Савка. — Было… позавчера.

И снова тоска.

— Маменька на именины всегда-то стол накрывала. Даже потом, когда отец умер. А когда жив был, то стол красивый. Всех звала. И няньку. И гувернера. Учителей. Даже прислугу потчевала, но уже на кухне. А на чистый стол торт брала в кондитерской. И пирожные всякие… я с кремом любил. А потом не пирожные, но кренделя покупала. Сахарные…

Хорошая была, наверное, женщина. Слабая только.

— А вы как праздновали? — интересуется Савка.

— Поверь, мальчик, тебе лучше не знать…

Потому как, если мне и пекли торты с кренделями, я об этом помню ну очень смутно. В детском доме праздновать дни рождения вовсе было не принято. А потом…

Бабки.

Водка.

Бабы. Бани. Или вон, в последние годы, приёмы, цивилизованные, с кейтерингом, ивент-агентством, бравшим на себя всю мутотень с приглашениями и прочей хренью…

— Давай, начнём с разминки.

— Я… не уверен… что получится. Я болел много.

Слабый.

Это я уже понял. И не ощущается он на тринадцать. В тринадцать я уже сумел себя поставить. Со мною даже воспитатели связываться не желали. А Савка десяток раз присел и сердце уже колотится.

Отдышка опять же.

Его бы на пробежечку, но что-то подсказывало, что не стоит пока покидать безопасную нору. Отжиматься… отжиматься не получалось от слова совсем.

— Ты когда-нибудь занимался? — интересуюсь, сдерживая раздражение.

— Отец… ещё когда живой был, то нанял гувернёра. И наставника по фехтованию…

Чему?

— И тогда да, приходилось, — в голосе тоска и очевидно, что занятия Савке радости не доставляли. — Правда, получалось не очень хорошо. И мама переживала. Я слабым родился. Болел много. Она даже с наставниками ругалась. И с отцом.

Жалела, стало быть.

И… завидую? Или нет? Меня не жалели. Но если б жалели и берегли, если б попал я в приют не в пять лет, а в тринадцать, как Савка, тогда бы что? Не выжил бы? Или, скорее уж, стал бы одним из тех, кого шпыняли все, кому не лень.