Резец небесный - Ле Гуин Урсула Кребер. Страница 11

Нырнуть под реку – есть в этом нечто жутковато необратимое, воистину это дьявольская, чуть ли не загробная идея.

Пересечь реку – перейти ее вброд, переплыть, воспользоваться при этом лодкой, паромом, мостом, самолетом, спуститься к устью реки, подняться к живительным истокам – в этом есть смысл, все это в порядке вещей. Но нырнуть «под» – навевает могильный холодок, напоминает некое извращение. Какое-то тридесятое чувство, какие-то неведомые рефлексы и даже вполне очевидные приметы окружающего пространства как бы сигнализируют – нельзя, запрещено входить в то, из чего нет возврата. Назад! – вопиет селезенка.

Девять железнодорожных и автомобильных туннелей в границах Портленда ныряли под Вильяметту, и шестнадцать мостов пересекали поверху могучий водный поток, упрятанный на протяжении двадцати семи миль в прочные бетонные набережные. Паводковый контроль на Вильяметте, как и аналогичная служба чуть ниже по течению, на месте слияния с великим притоком Колумбией, столь ловко управлялись со своими обязанностями, что уровень воды даже в период проливных дождей не поднимался более чем на пяток-другой дюймов. Река, точно некое огромное, но относительно спокойное вьючное животное, опутанное и стреноженное на всякий случай тьмой-тьмущей уздечек, удил, хомутов, седел, поводьев и подпруг, с практической точки зрения являла собой весьма полезный элемент окружающего ландшафта. Будь дело иначе, кто бы стал лезть из кожи вон, окаймляя дорогостоящими дамбами бесконечные ее берега? Закатали бы под асфальт, как множество ручейков, текущих теперь по трубам под улицами, – и вся недолга. Но без Вильяметты Портленд не стал бы портом и утратил добрую половину своего значения. Реку постоянно бороздили океанские сухогрузы, длинными стрелами водную гладь рассекали грузовые баржи, бесконечными вереницами плотов по ней сплавлялся лес. Так что для поездов, грузовиков и немногочисленных теперь легковушек оставался путь либо под рекой, либо над нею, по мостам.

Над головами пассажиров, трясущихся вместе с Орром в вагоне поезда, громыхавшего сей момент по Бродвейскому туннелю, тяжко нависли тысячи тонн скального грунта, тысячи тонн стремительно бегущей воды, штабеля на причалах и кили круизных лайнеров, массивные бетонные опоры мостов и эстакад, колонна до отказа набитых мороженой курятиной грузовиков, реактивный самолет на высоте в тридцать четыре тысячи футов и звезды на удалении в 4,3 и более световых лет. Кислотно-бледный во флюоресцентных сполохах вагонных ламп, изнемогавших в битве с пещерной тьмой, Орр болтался в кожаной петле с истертой стальной рукояткой среди тысяч подобных ему одиночеств. Физически ощущал он навалившуюся сверху тяжесть, весь беспредельно давящий ее гнет. «Я живу в настоящем кошмаре, – думал он, – и выныриваю из него лишь время от времени, когда отхожу ко сну. Лишь засыпая, я пробуждаюсь…»

Мгновенный переполох и толкотня, взвихрившие пассажиров на остановке «Все вокзалы», выдавили из Орра эти тоскливые мысли разом и до капли – пришлось как следует поднапрячься, чтобы не выпустить из рук спасительный поручень и не выпасть наружу. Все еще испытывая сильное головокружение, Орр был почему-то уверен: стоит только ослабить хватку и покориться чудовищному напору потных тел (t) вкупе с неумолимым T, и он по-настоящему захворает, спятит окончательно.

Наконец, испустив глухой стон, финальный аккорд которого утонул в тупом абразивном скрежете и буравящем мозжечок визге рессор, локомотив тронулся снова.

Вообще-то компании ЕТС – Единой транспортной системе – от роду было всего пятнадцать лет, но создавалась она запоздало и второпях, когда из соображений экономии использование личных автомобилей упало катастрофически, поэтому ее матчасть страдала всеми мыслимыми изъянами. Вагоны собирались в Детройте в самом спешном порядке – оттого они и грохотали, и дребезжали, и постоянно ломались. Но, как завзятый горожанин, четверть жизни проводящий в подземке, Орр не обращал внимания на всю эту устрашающую какофонию. Его слуховые рецепторы, несмотря на относительную молодость организма, уже притупились и утратили былую чувствительность, а тот шум, что все-таки сознания достигал, воспринимался как естественный фон кошмарного сновидения. Поэтому, утвердившись в отвоеванной у бесноватой толпы ременной подвеске, Орр снова глубоко погрузился в себя.

После первого же гипнотического сеанса Орра начали беспокоить провалы в памяти. Мало сказать, начали беспокоить, – приводили в смятение. Деятельность подсознания, будь то во младенчестве или во сне, запоминанию не поддается, это верно, тут никаких сомнений. Но так ли уж отключалось его сознание во время гипнотического внушения? Отнюдь нет – ведь до самого приказа уснуть он должен был бодрствовать. «Почему же я ничего не запомнил?» – хмурился Орр. Он отчаянно хотел знать, что именно проделывает с ним Хабер во время гипноза. К примеру, первый сегодняшний сон – неужели доктор просто снова заказал сон про лошадь и все на этом? А фортель с навозом – экая неловкость! – мозг Орра выкинул самостоятельно? Если же кучу дерьма придумал все-таки доктор, это смущало Орра ничуть не меньше, но уже по иной причине. Возможно, Хаберу еще повезло, что дело не закончилось большой смачной пирамидкой прямо на столе или на цветастой кабинетной дорожке. Строго говоря, тем оно и закончилось, правда, в переносном смысле – дерьмо отпечаталось на стене кабинета в виде горы Маунт-Худ.

Под астматический хрип тормозных букс на остановке Элдер-стрит Орр дернулся как ошпаренный и покрылся липким холодным потом. «Гора, гора…»

– лихорадочно соображал он, пока добрая сотня пассажиров пробивалась мимо него, а то и чуть ли не прямо сквозь него к выходу на перрон. Маунт-Худ. Ну разумеется! «Он велел мне вернуть гору на место. Потому-то и заставил я Темени-Холла испражняться Маунт-Худом. Но если доктор велел вернуть пейзаж на место, стало быть, знал, что здесь висело прежде. Хабер знал! Он уловил вчерашнее изменение реальности. Он его заметил. Стало быть, верит мне! И я вовсе не псих!»

Радость, озарившая Орра, была столь велика, что нескольких ближайших к нему пассажиров отчетливо коснулось мягкое дуновение некоей неземной благодати. Пухлую изнемогающую матрону, уже отчаявшуюся вырвать из хватки Орра его подвеску, отпустила вдруг острая колика в печени. Мрачный сосед, притиснутый к Орру слева, неожиданно просветлел, вспомнив, как однажды в детстве встречал в лесу рассвет. Старик, скорчившийся на сиденье прямо напротив, позабыл на минуту о муках голода.

Особой сообразительностью Орр обычно не блистал и уж во всяком случае быстротой мышления не отличался. Новые идеи проникали в его сознание с превеликим трудом, ползком преодолевая крутые ступеньки логической лесенки, строго по порядку и никогда – вспорхнув над тяжкими глыбами умозаключений на стремительных крылах интуиции. Умом Орр и вовсе мог не обнаружить тонких связей между явлениями, то есть не выказывал примет подлинного интеллекта. Однако умел как бы чувствовать наличие подобных связей – нутром, как отыскивают воду лозоходцы. И назвать Орра круглым дураком было бы явным перебором, просто возможности своего мыслительного аппарата он умел использовать едва ли на треть.

Он еще долго радовался своему открытию, вертел его и так и сяк, пока выбирался из метро на остановке «Западный мост Росс-Айленда», пока несколько кварталов шагал в гору, пока поднимался в лифте на свой восемнадцатый в жалкой кооперативной двадцатиэтажке, где в комнатушке 8,5 на 11 футов («Наши цены за жизнь в самом центре устроят всякого!») запихнул жестянку бобов в электродуховку и извлек из встроенного в стену холодильника пиво. Орр успел еще подойти с початой бутылкой к оконцу, чтобы полюбоваться видом на Западные холмы, склоны которых перемигивались мириадами городских огней (он прилично доплачивал за возможность наслаждаться этим ежевечерним фейерверком), когда его наконец осенило: «Почему же доктор Хабер ни словом не обмолвился, что верит в действенность моих снов?»