Феликс убил Лару - Липскеров Дмитрий Михайлович. Страница 15

– А что за Гофман, Глафира… Глафира Франц…

– Фридриховна. Ну стервец, ну получит он у меня Шопенгауэра! Вот ведь: доверяешь людям – а они тебя всегда подводят… Гофман — это такой писатель, сержант.

– Не знаю… – пожал плечами Протасов. – А почему Фридриховна?

– Откуда же вам знать! В школе его не проходят. И в институте тоже. Чай будешь?

– Буду.

Библиотекарша сунула вилку от электрического чайника в розетку. Алюминий тотчас недовольно зашипел как змея.

– А второй мой дед был немцем. Ханс Штольц. Но я его не знала, он еще в Первую мировую в землю лег. Хирургом полевым воевал…

– Какая у вас необычная судьба…

– Это не судьба – это родственники. Судьба – это про другое… Чай краснодарский, второго долива! – предупредила старушка, наливая кипяток в заварочный чайник. – С сахаром?

– Да.

– Молодым мозгам сахар необходим. Если хочешь, чтобы они работали.

– Хочу. Но с работающими мозгами в армии делать нечего.

Старушка поглядела на сержанта таким цепким взглядом, точно врага выявила. Но все было ровно наоборот. Этот мальчик все больше ее интересовал. Про запах смерти из церкви, почти по Достоевскому четко подметил. Много сахара ест…

Они попили чаю, погрызли сушек с маком, а потом Протасову пришла мысль, что если ему еще год бездельничать, то можно и почитать на досуге книг каких… И старушка такая интересная… Он спросил, что если фашисту Горбатову не дадут Шопенгауэра, то, может, он ознакомится с содержанием?

Старушка ушла в лабиринт стеллажей и вернулась с тонкой книженцией, на обложке которой были изображены лошадка и парень с дурацкой улыбкой.

– Вот пока, – и хлебнула сиротского чаю.

– Я в детстве мультфильм такой смотрел… Но ведь не Шопенгауэр автор?

– Ершов.

– Меня многие считали в детстве тупым, – побледнел Протасов – но не завязывать же старушку в узел носом к…

– Прочти вечерком, перед сном! – предложила библиотекарша. – Мультфильм не книга. Да тут и читать-то всего ничего… Многое, что кажется тупым, таковым не является… Мимикрия… А вот вера – тупость, хоть и кажется стальным фундаментом… Вера в коммунизм.

Протасов взял книгу и, не попрощавшись, отбыл в казарму.

Сказка в стихах про Конька-горбунка читалась легко, рифма оказалась легкой, а сюжет хоть и был знаком, но все равно удивлял какой-то странной фантазией: на грани – и вместе с тем кажущийся почти реальным.

Он дочитывал сказку почти засыпая. Иван… Перо… Жар-птица…

Откуда-то справа во сне охали таджики на своем таджикском. Их после вечерней поверки в очередной раз помяли дембеля, но все же один из мучителей обратился в лазарет со сломанным носом… И от этого события засыпалось еще приятнее.

Реальность растворялась в другом пространстве, а между ними, между мирами, с обложки книги рисованный Конек хлопал глазами и смотрел вопросительно.

– Полетели, – согласился Протасов.

Он бежал по грязи, увязая сапогами по щиколотку, держа ружье со штыком наперевес. Шапка давно слетела с головы, волосы свалялись в колтун. Юный фельдфебель беззвучно кричал «За царя», когда немецкая пуля с выходной скоростью тридцать тысяч джоулей и мощью паровоза врезалась ему в затылок. Ноги мгновенно обездвижились, ружье отлетело в сторону. Всем телом, лицом вниз, он рухнул мертвым на мокрый от ливня чернозем и последний раз выдохнул в лужу, взбурлив ее пузырями – хорошо, что газы не пустил. Хотя мертвые как говорится, сраму не имут… Возле протасовского тела что-то грохнуло, вспыхнуло Везувием, по трупу его пробежали десятки солдат, а он, хоть и мертвый, оборотившийся лицом в ад, видел затылком серое небо, в котором, с обезумевшими глазами летала гнедая лошадь и ржала от ужаса, словно пыталась орать по-человечьи, почти сипела надорванными связками. Из ее простреленного пулеметом брюха ударили красные тугие струи, будто адская туча вместо дождя испражнялась кровью.

Конек?.. Да нет, у него хоть и маленькие, но мужеского пола гениталии. А эта кувыркающаяся в воздухе кобыла – как есть кобыла… Здесь же отъединившаяся сущность заметила и японскую старушку, бесстрашно ходящую между окопами и раздающую противогазы. Ипритова ее фамилия…

А умирать надо лицом к небу! Но на то воля не солдатская…

Но почему он должен умирать? Он никому и никогда не делал дурного. Он мог бы жениться и, следуя Божьему завету, нарожать белокурых девочек и мальчиков. Он мог бы быть одарен и возвышен страданием от неразделенной любви, сочинять великие стихи – стать Гомером или красками писать образа и ими украшать храмы, как Рублев, мог бы сомневаться в себе и быть уверенным, мучиться от жестокой болезни и побеждать ее… За что?! Ему всего восемнадцать, восемнадцать лет и полтора месяца, а его будущее, его огромный, непостижимый мир – меня, меня! – стерли в один миг…

Все же чем пахнут библиотеки?..

Войной, ответила скрывшаяся в смертельных облаках коричневого цвета японская старушка по фамилии Ипритова. Позже, когда бой стих, ближе к вечеру, библиотекарша отыскала в разрушенном окопе тело деда Ханса, со стетоскопом на шее, в белой шапочке с красным крестом, съехавшей набекрень над обезображенным горчичным газом лицом доктора Штольца. Ветер переменчив.

Они приземлились в Акаюмовском лесу, в ста километрах от Протасова аула, отпустили животных вольно пастись, а затем углубились в чащу. Оба знали, что если где-то в мире мед и остался, то только в лесах. Нужно сказать, что не только они до этого додумались – все ученые мира это понимали: тысячи экспедиций бороздили леса и джунгли на всех континентах. Потрачены были миллиарды, но ни одного пчелиного улья так и не было найдено. Только расплодившиеся осиные гнезда.

Протасов и Абаз точно знали, что если пчелы и есть, то живут они именно в Акаюмовском лесу. Откуда знали? Из цифровых облаков сгрузилась информация или из иных хранилищ.

Им пришлось потрудиться и тщательно поискать бесценный клад, но уже к вечеру второго дня Абаз своим нежным ухом расслышал хоть и тихий, но мерный гул. Они пошли на звук и вскоре обнаружили искомое дерево с трехэтажным ульем, облепленным дикими пчелами. Здесь кипела вселенная – жужжащая и трудолюбивая, бесценная и спасительная.

Они заночевали здесь же, рядом с жимолостью, а наутро Абаз полез на дерево и,) бесстрашно засунув по локоть руку в первый ярус, поворошил ею внутри, понюхал воздух и крикнул сверху:

– Не здесь!

Пчелы его не кусали, не вились вокруг, будто не видели человека вовсе, а занимались своими обычными делами. Абаз поднялся еще на метр, засунул руку во второй улей и через полминуты изысканий сообщил, что нашел, что она здесь и абсолютно здоровая. Он выудил матку из чрева дерева осторожно, стараясь не причинить ей вреда, а потом сполз по стволу, удерживая королеву на указательном пальце. И здесь словно весь лес пришел в движение. Вокруг Протасова и Абаза возникло густое, почти непроходимое жужжащее нашествие пчел, которые отыскивали места на их телах, садились плотно к друг другу, а где-то и в несколько рядов, так что через несколько минут все три этажа улья опустели, а на Абазе с Протасовым, сформировалось некое подобие огромных медвежьих шуб. Правда шубы злобно гудели и двигались то вверх, то вниз, то по горизонтали.

Абаз тихо запел «Люби меня нежно» Элвиса, и напарники двинулись обратно.

И Горбунку и ослику Урюку совсем не нравились насекомые. Вот совсем! Обычно они отделывались от них меткими взмахами хвостов. Да и мед не любили. Но здесь животным предстояло потерпеть, пока двое облепленных десятками тысяч пчел чудовищ восседали на их спинах, и ослик и конек старались лететь сдержанно, избегая всякой турбулентности.

Сели возле пасеки, построенной Абазом. Шубы мигом распались на мелкие компоненты, жужжащие вокруг, пока Абаз не поместил в центральный улей пчелиную матку. За ней ринулись рабочие пчелы, кормилицы, кому не хватило места – занимали близлежащие постройки, облепляя их снаружи, а когда размещение трудовиков закончилось, трутни, так же не торопясь, заняли в иерархии свои места.