Домашний зверинец - Готье Теофиль. Страница 10

Сейчас у нас живет еще один пес — по имени Неро. Но он у нас слишком недавно и еще не обзавелся собственной историей.

В следующей главе мы расскажем о хамелеонах, ящерицах, сороках и других обитателях нашего домашнего зверинца.

NB. Можно подумать, что на днях Неро поужинал с кем-нибудь из Борджиа: беднягу отравили, и первой главой его жизнеописания стала эпитафия.

V

Хамелеоны, ящерицы и сороки

Мы находились в Пуэрто де Санта-Мария, маленькой деревушке на берегу Кадисского залива, где белые домики, обмазанные мелом, стоят на берегу темно-синего моря под лазурным небом [72]. Был полдень, а день выдался такой жаркий, что солнце, казалось, выливало на головы путешественникам расплавленный свинец примерно так же, как гарнизон осажденной крепости выливал из бойниц кипящее масло и смолу на каски осаждающих. Этот маленький живописный порт прославлен в знаменитой песне Мурильо Браво «Los Toros de Puerto» [73], где галантный лодочник на андалузском наречии говорит сеньоре, усаживающейся в его лодку: «Lleve V^d la patita» [74], и мы напевали ее припев по-испански так же фальшиво, как поем по-французски, стараясь не выступать за пределы узкой, как кромка простыни, полоски тени, отбрасываемой стенами домов. На городской площади раскинулся рынок, где продавались экзотические товары таких ярких цветов, каким позавидовал бы Зием [75]. Гирлянды алых перцев раскачивались над светло-зелеными арбузами, из которых часть была взрезана, и их розовая мякоть с черными семечками напоминала раковины Южного моря. Гроздья прозрачного янтарного винограда, походившие на турецкие четки, располагались подле винограда синего или пурпурно-аметистового. Круглые горошины нута отливали бледным золотом в плетеных корзинах, а лопнувшие от зрелости гранаты выставляли напоказ рубиновые сокровища. Торговки в красных или светло-желтых косынках, в черных шелковых юбках и атласных туфельках на босу ногу — а ноги эти или, вернее сказать, ножки были не больше бисквитного пирожного! — с бумажными веерами вместо зонтиков от солнца, гордо красовались подле своих овощей, щебеча с прелестной андалузской быстротой. Majos [76], опираясь на белые палки, в наброшенных на плечо куртках, в шелковых faja [77], привезенных из Гибралтара и опоясывавших тело поверх жилета от бедер до подмышек, в коротких триковых штанах, открывающих колени, и сапогах из испанской кожи, расшнурованных по последней моде от лодыжек до подколенок, проходили мимо, стреляя глазами и зажимая между большим и указательным пальцами сигареты из алькойской бумаги [78]. Вот одно из действий слепящего средиземноморского света: художника, которые изобразил бы эти фигуры во всей их неприкрытой правде, обвинили бы в фальши.

Мы поспешили укрыться от огненного дождя в патио трактира Los tres Reyes moros [79]: патио — это, как известно, внутренний дворик, окруженный аркадами и в точности похожий на античный impluvium [80]. На высоте крыши он покрыт ярко-полосатой тканью, называемой tendido, которую для большей свежести поливают водой. Посередине патио из мраморного водоема бьет тоненькая струя воды, орошающая мелким дождиком кадки с миртами, гранатниками и олеандрами, которые расставлены кругом. Под аркадами стоят диваны, набитые конским волосом, и камышовые стулья; на стенах рядом с кожаными тамбуринами развешены гитары, и когда слабый отблеск света падает на их глянцевые туловища, они вспыхивают в полутьме.

Такие же патио можно увидеть в мавританских домах Алжира; нет лучшего спасения от жары. Обычай устраивать такие дворики испанцы переняли у арабов, и до сих пор во многих домах на капителях маленьких колонн можно прочесть стихи из Корана, прославляющие Аллаха или какого-нибудь калифа, давным-давно изгнанного в Африку.

Опорожнив целую алькаррацу холодной воды [81], мы вошли в дом, чтобы провести сиесту в одной из комнат, выходящих в патио. Глаза наши, прежде чем закрыться, блуждали по низкому потолку этой комнаты, который, как все испанские потолки, был выбелен известью и украшен располагавшейся в самом центре розеткой, составленной, наподобие мяча, из красных, черных и желтых долек. Из центра этой розетки свешивался шнурок или веревка, по всей вероятности, предназначенная для лампы, а на конце этой веревки все время шевелилось какое-то непонятное существо. Мы приставили лорнет к глазу и увидели, что это существо, с таким трудом пытавшееся подняться по веревке к потолку, — ящерица желто-серого цвета и довольно чудовищного вида, напоминающая своими формами допотопных ящеров.

Трактирная служанка, к которой мы обратились с вопросом, — Пепа, Лола или Касильда, — имени ее мы не помним, но заверяем, что она была очаровательна, — сказала, что это «хамелеон».

Сжалившись над нашим невежеством и желая щегольнуть своими зоологическими познаниями, она объяснила нам не без самодовольства: «Эти твари меняют цвет в зависимости от места, где находятся, а живут в воздухе (se mantienen de ayre)».

В продолжение этого короткого разговоре хамелеоны (их было двое) продолжали свой путь наверх. Невозможно представить себе ничего более комического. Хамелеон, следует это признать, некрасив; и хотя говорят, что природа никогда не ошибается, нам кажется, что она могла бы сотворить и животное чуть более привлекательное. Впрочем, у природы, как у всякого большого художника, есть свои фантазии, и порой она забавы ради изготовляет гротески. Глаза хамелеона, почти такие же выпуклые, как у жабы, сидят в чем-то вроде внешних капсул и живут каждый своей жизнью. Один глаз может смотреть налево, в то время как другой смотрит направо; один зрачок может уставиться в потолок, а другой — в пол, и это косоглазие придает хамелеонам самый странный вид. Под челюстью у них висит карман, нечто вроде зоба, отчего несчастное животное выглядит глупо надменным, самодовольным и спесивым — пороки, в которых оно вовсе не повинно. Неуклюже изогнутыми лапками хамелеон взмахивает с усилием, суетливо и нескладно.

Один из хамелеонов добрался до верхнего конца веревки и уже трогал передней лапкой розетку, проверяя, можно ли за нее уцепиться и по ней убежать.

Совершая эту пробу, быть может, в сотый раз, он трогательно и отчаянно вращал глазами, прося помощи у земли и неба; затем, убедившись, что с этой стороны ничего хорошего его не ждет, этот новый Сизиф, символ бесплодного труда, с грустным, жалким, безропотным видом стал спускаться вниз; на полпути два хамелеона встретились, обменялись косыми взглядами — возможно, дружескими, но для постороннего глаза чудовищными, и в течение нескольких минут на свисавшей с потолка веревке образовался отвратительный узел.

После самых потешных судорог группа распалась, и каждый хамелеон продолжил свой путь; тот, кто спускался, добравшись до нижнего конца веревки, вытянул заднюю лапку, осторожно помахал ею в пустоте и, не найдя никакой точки опоры, поджал ее с таким разочарованием, с такой бурлескной печалью, каких мы описать не беремся. В силу одного из тех сближений идей, которые на первый взгляд не очевидны, однако же сами собой приходят на ум, эти хамелеоны напомнили нам одну из самых страшных акватинт Гойи: на ней тени умерших пытаются приподнять своими слабыми призрачными руками могильный камень, а тот вот-вот упадет и их раздавит [82]. Борьба против судьбы, неравная борьба.