Хмельницкий. - Ле Иван. Страница 15
Площадь была оцеплена отрядом янычар. За плотным кольцом янычар шатались какие-то люди. Проснулись старики, разбуженные приготовлением к казни. Им уже все известно! Негодуют или равнодушно регистрируют это событие, которым завершается подготовка к большой войне с поляками. Им не раз приходилось быть свидетелями подобных убийств.
Сколько войск прошло уже через эту площадь, в сторону Кыркларели! А сколько воинов еще готовится и каждый день уходит из города в том же направлении. Что значит убийство, пускай даже и брата султана, в сравнении с погибшими на войне правоверными.
Кыркларели находится на границе со славянской страной, на так называемой земле неверных. Кто бы они ни были — болгары или сербы — они свои! За этим городом, в сорока милях, жизнью, а не смертью полна их славянская земля!..
Мрачный, молчаливый рассвет. Посреди площади, прямо на земле, устлано коврами священное место казни. Даже преступная казнь совершается здесь в священных местах!
Богдан оглянулся, ища глазами свежесрубленную колоду и возле нее палача в красной мантии. Как тогда на львовской площади.
Вздрогнул от неожиданно нахлынувших воспоминаний. Обтесанная колода и откормленный палач. Толпа людей и солнце, прячущееся за весенние облака.
Печальные воспоминания о родной земле. Но кровь казненных, и не всегда справедливо казненных, впитается в землю так же, как и здесь. Будет ли здесь пролита кровь? В полумраке виднеются разостланные на земле дорогие ковры мусульманского Востока. Казалось, что они уже залиты кровью. Посмотрел на янычар, плотным кольцом окруживших площадь, и у него, казалось, застонала душа от унижения человеческого достоинства. Сейчас и думать нечего о помощи обреченному, как это было во Львове. Тут надо обо всем забыть, готовясь к побегу из этой ужасной страны…
Кадиаскер остановился, воровато, со страхом огляделся вокруг. В сопровождении неусыпной свиты янычар к месту казни направлялся молодой султан Осман II, облаченный в рыцарские доспехи. Почти рядом с ним вели его младшего брата Мухамеда, такого же роста, как и султан.
Вначале Богдан пытался сравнить двух братьев. Да стоит ли… сравнивать Мухамеда с этим жестоким человеком, грязным подобием зверя! Нет, несчастного красавца Мухамеда даже нельзя сравнивать с этим закованным в, железные доспехи палачом…
Мухамед шел в легкой богатой одежде, с непокрытой, побритой головой. Ступив на ковры смерти, младший брат султана резко остановился, испуганно и растерянно огляделся, встретившись глазами с братом, в руках которого находилась его юная жизнь.
Упал на колени перед могущественным братом, зарыдал, торопливо моля Османа, а не аллаха, не губить его:
— Я не хочу быть султаном, мой могущественный брат! Алла-гу-ак-бар, умоляю тебя именем нашего отца…
Но Осман грозно посмотрел на стражу и рукой, закованной в железо, повелительно указал на ковры и отошел в сторону. Стража схватила несчастного, стоявшего на коленях на коврах, и поставила его на ноги.
Кадиаскер быстро подошел к обреченному и стал рядом с ним. Вытащил из-под полы пергамент, властно передал его мулле Хмельницкому, чтобы тот громко прочел. Руки у Богдана то немели, то начинали предательски дрожать. Два факела освещали с боков этот пергамент со смертным приговором. Он сам писал его под диктовку кади. Несколько раз перечитывал дома, чтобы не сбиться при оглашении на площади. При таком фантасмагорическом свете все знакомые ему слова фетвы казались живыми. За каждым словом стояла тень страшной действительности, которая вот-вот поглотит и Богдана с его весьма рискованными связями с царьградским патриархом, самым хитрым и мудрым его советчиком здесь и, может быть, спасителем…
Эти опасные мысли одолевали Богдана именно сейчас, когда он читал смертный приговор молодому и одаренному юноше — наследнику султанского престола! И вот последние слова приговора переплетаются с вихрем таких же страшных мыслей о посеянной патриархом в его душе надежде. Принесут ли они плоды?.. А в приговоре сыну султана приходится читать: «…подлежит смертной казни за готовящуюся измену и возможное нападение на султана, земного брата аллаха…» — чуть слышно закончил по памяти, потому что глаза были ослеплены слезами непонятного ему бессилия. Словно себе читал он приговор за дерзкие помыслы о побеге, к которому он тщательно готовился в последние месяцы своей подневольной жизни.
И, передав кади пергамент, отвернулся. Не видел, что происходило на коврах позора. Но все слышал. Страшные проклятия брата султана, казалось, вызывали стон даже у окружавших его янычар. Будто эти проклятия спасут несчастному жизнь!
— Нет, ты не брат аллаху, Осман! Ты хочешь пролить братскую кровь на эти ковры, которые были свидетелями славных побед Баязеда… Пусть же эта твоя первая кровавая победа братоубийства покроет тебя позором! Нет, аллах не допустит, чтобы ты господствовал над народом правоверных…
— Кончайте!.. — истерически воскликнул Осман, хватаясь за саблю.
Мухамед больше не произнес ни слова. Сквозь шум и крики, поднятые янычарами до команде старшин, Богдан услышал страшные, нечеловеческие хрипы умирающего. А потом все утихло…
Чтобы не проливать священную султанскую кровь на землю, Мухамеда задушили волосяным арканом. Когда умирающий издал последний стон, кадиаскер повернулся и ушел прочь, пробиваясь сквозь толпу придворных и янычар. Следом за ним пошел и Богдан.
Он почувствовал, что стоял на краю пропасти, в которую его снова чуть было не толкнула судьба… Но… толкнет! В душе пустота или злость на всех окружающих и на свою горькую судьбу.
18
Богдан подумал, что бессмысленно было бы класть свою голову рядом с головой несчастного брата султана. Он должен торопиться. Ведь твой господин, верховный дамулла и военный судья, словно бежит от этого символического эшафота, покрытого багряными коврами Баязеда. Страшное преступление совершили безмолвные, а может, совсем немые телохранители султана…
Пробившись сквозь ряды янычар, кади обернулся к Богдану и повелительным тоном сказал:
— Иди домой и жди меня, читая молитвы по убиенному!
Повернулся и направился к своей военной свите, ожидавшей его на улице. Богдан словно окаменел. Конечно, он должен уйти отсюда. Но продолжал стоять, точно придорожный столб, провожая своего господина растерянными глазами, в которых, может быть, зарождались искры гнева. Позади него до сих пор слышался приглушенный крик. А впереди шагала гвардия, сопровождавшая властелина страны. Удалялся торжественный султанский катафалк — карета с телом Мухамеда. Следом за ним поехал и кадиаскер, властелин его, Богдановой, жизни. «Иди домой и жди меня, читая молитвы…»
— Алла… акбар, — послышалось совсем близко за спиной… Это его окликают. Ведь он условился со своими… сообщниками, что именно словами азана они будут обращаться к нему. Здесь принято так приветствовать друг друга, и потому никто не обратит внимания.
Не торопясь, чтобы не выдать себя, обернулся. Уже в который раз встречался Богдан на берегу Адриатики с этим древним дервишем Джузеппе Битонто, через него поддерживал связь с Фатих-хоне, ныне третьей женой Османа. Но иногда старый дервиш приносил ему вести и от святейшего патриарха царьградского…
— Еще вечером искал встречи с тобой, брат-сынок. Такая радость… выследил, когда ты остался один и без надзора.
— Аллах видит, что я рад этой встрече, мой падре Джузеппе, — встревоженно бросился к рукам старца, делая вид, что лобзает их.
Но Битонто отстранил его от себя, что-то пробормотал. И вдруг с радостью срывается с его уст имя:
— Назрулла-дир, бай-ока!..
— Назрулла-дир, бай-ока! — повторяет весело Богдан, поднимая свою голову с груди Битонто. И встречается взглядом со своим бывшим пленником-братом!
Позабыв всякую осторожность, бросился к нему, как к самому близкому человеку, обнимая его в предрассветной мгле. Даже не обратил внимания на молодого аскера-янычара, который стоял в стороне, словно ожидая, что и его сейчас начнут целовать. Аскер был одет так же, как и Назрулла.