Девяностые - Сенчин Роман Валерьевич. Страница 20

Как ни стары и ясны эти мысли, но вошли они в Сергея свежей, широкой волной, растревожили его и толкали, побуждали работать. И вот он шел с альбомом, чтобы попытаться выразить на прямоугольничке белого ватмана то, о чем думал, какие новые чувства переживал.

У него появилась идея сделать серию картин: одно и то же место, зафиксированное с определенной точки на протяжении нескольких месяцев. Первая картина – только растаял снег, дни пробуждения, оживания; вторая – май, когда поле распахано, готово к посадке; затем – всходы, молодая нежная зелень; а дальше еще четыре: конец августа, вызревание… сентябрь, уборка… предзимье, одноцветье, усталость… и – снег, сон… Ему хотелось показать, как меняется одно место, как выглядит в жаркий день горячее, пересохшее дерево построек и каким оно становится во время обложных дождей; как все живое, сперва слабое, хрупкое, постепенно наливается силой, крепнет, грубеет, а осенью жухнет, сереет, вновь умирает до новой весны…

Рисуя, Сергей жалел, что нет того вчерашнего мужика на поле, так выразительно и естественно показавшего связь человека с землей. Набросал основные детали, изучил местность. Хорошо бы сразу, с натуры писать маслом, но не хотелось обращать на себя внимание, стать объектом для пересудов, отвечать на вопросы. Не хотелось, чтобы за ним следили, глазели, как он работает, шептались за спиной «похоже-непохоже». Красками он будет писать дома, поэтому без набросков не обойтись, и в них Сергей старался ухватить то важнейшее, что память не в состоянии удержать и что возможно лишь перекинуть из минутной действительности на бумагу или на холст. Но вот освещение карандашом не уловить, не поймать, для этого необходимы краски; кажется, лишь в этот момент, в эту секунду можно найти на палитре именно те вернейшие сочетания, а уже через мгновение всё вокруг – предметы, небо, земля, сам воздух – становится совсем иным. И Сергей опасался, что картина, написанная в комнате, по наброскам и памяти, получится неживой.

Он долго размышлял об этом, сидя за столом, просматривая рисунки.

– Ладно, завтра покажет, – пробурчал в конце концов, пряча их в папку.

Холсты почти просохли, сделались тугими и ровными; утром они будут совсем готовы. Сергей проверил запасы красок, номера кисточек, хотя и так знал наперечет, что́ у него имеется; просто уже начало одолевать лихорадочное желание поскорей приняться за работу. Ему представлялось – сейчас-то он как раз в том состоянии, когда стоит только взяться, выдавить краски на палитру, выдохнуть и… Но не раз убеждался, что это не так. Нужно дождаться другого настроения, дотомиться, дозреть.

– Завтра, завтра!.. – останавливал он себя, хоронил волнение, искал, чем бы отвлечься.

Вот и вечер. Солнце спустилось в бор, разбрызгав по небу тусклую красноту; лужа во дворе покрылась морщинками льда. Пора за молоком… Сергей достал из потайного кармашка сумки деньги, отсчитал тридцать тысяч. Лучше отдать сразу на десять банок, чем рассчитываться каждый раз.

Около ворот Надиной усадебки ковырял стылую землю лопатой мальчуган лет десяти.

– Добрый вечер, – поздоровался Сергей. – Мать дома?

Мальчуган взглянул на него серьезными, совсем не детскими глазами, не отвечая ушел во двор; через пару минут в калитке появилась хозяйка. Она была в белой косынке, серой рабочей кофте и юбке. Улыбнулась Сергею:

– Только вот отдоилась. Здрассте!

– Здравствуйте! – улыбнулся и Сергей.

– Проходите.

Расположение построек почти как у Сергея; всё тоже старое, почерневшее, но в порядке, и двор подметен, аккуратная поленница у стены бани. На веревке, протянутой от высокого крыльца до времянки, висит выстиранное, задубевшее на морозце белье… Крупный сонный пес, не вылезая из будки, лениво залаял при виде чужого и успокоился после первого же окрика хозяйки:

– Кыш!

Вошли в сени. Большое окно, поделенное рамой на семь частей: три сверху, четыре, помельче, снизу; за ним виден огород – сначала полосы прошлогодних грядок, начинающий зеленеть батун, остатки парничка, а дальше – картофельное поле. В сенях приятно щекочущий ноздри запах какой-то травы, и здесь чисто, светло, уютно. Стены, вещи чуть красноваты от света заката. На столе громоздится двенадцатилитровое ведро, почти полное молока, рядом бидон, банки.

– Еще не процеживала даже. Подождёте? – Надя сняла с лески под потолком кусок марли, накинула на бидон, подняла ведро и осторожно стала переливать молоко.

Сергея поразило, с какой внешней легкостью держит женщина такую тяжесть – кажется, без особых усилий и напряжения. Тут же, инстинктивно, возникло желание это зарисовать.

– Да, а мы с вами ведь и не познакомились до сих пор! – объявила Надя, наполнив бидон.

– Я уже знаю, вас Надей зовут, – с улыбкой ответил Сергей.

– Откуда это?

– Сосед сказал, Филипьев.

– А, Василий Егорыч… Он у нас киномехаником. Не агитировал на фильмы ходить?

– Нет.

– Бывает, крутят хорошие. Как телевизор сломался, хожу иной раз. Да, а вас как звать-величать?

– Сергей.

Надя наполнила трехлитровую банку, закрыла крышкой.

– Понятненько. Ну, будем знакомы, Сергей?

– Да, – снова улыбнулся он; почему-то хотелось улыбаться, как-то хорошо и ново было ему с этой полноватой, простой, некрасивой вроде бы, но такой приятной женщиной.

– Готово… А сумки-то у вас нету с собой?

– Да я в руках…

– Нет-нет! – Надя испуганно мотнула головой, достала из ящика стола сетку. – Споткнетесь, не дай бог выскользнет. Вот, в сетке-то всё понадежней.

– Спасибо. – Сергей полез в карман за деньгами. – Я думаю сразу за десять банок отдать…

– Как хотите. Только помечайте, чтоб не спутаться. Я тоже буду, потом сверимся.

– Угу, хорошо. Спасибо.

– И вам спасибо, – уголки Надиных губ прыгнули вверх, на щеках появились ямочки. – Может, еще чего из продуктов надо? Сало там, творогу, картошки…

– Насчет картошки я уже с Василием договорился…

– Ну, если что, говорите, сторгуемся.

– Да. До свиданья.

– До свиданья, Сергей Батькович!

Тепло стало после этого простенького, незначительного разговора; от женщины веяло хорошим, добрым, передалось и Сергею. И молоко показалось необыкновенно вкусным, выпил он за раз две кружки.

Сидел, думал о Наде. Вдова, двое детей, хозяйство на ней, заботы, а вот открытая, жизнерадостная… Взял бумагу, карандаш, набросал момент, когда переливала она молоко из ведра в бидон.

Женщина прочно стоит на ногах, мышцы напряжены, но так естественно, что, кажется, держать в таком положении ведро с двенадцатью литрами ей не доставляет никакого труда… Сергей даже попробовал на себе – поднял полное ведро на уровень груди, стал медленно наклонять над тазом. И почувствовал, что гнется спина, руки подрагивают…

Стемнело. Окна домов светятся где желтым, спокойным, где колышущимся синеватым огнем от телевизоров; откуда-то доносит музыку, в конце улицы яростно захлебывается лаем собака. Небо густо усыпано звездами, холодно, но в воздухе теперь неистребимый и крепким ночным морозом запашок весны. Сергей сидит во дворе на пористом, покрошившемся чурбане, курит перед сном.

Вот закончился второй день его жизни здесь; завтра всерьез начнет осуществлять то, зачем приехал в Малую Кою, оставил суетливый, надоевший город.

Картина сначала пошла легко, на холсте появился угол бревенчатого сарая, изгороди, огороды и скучные, пустые картофельные поля; на ближайшем поле – человек. Довольно быстро Сергей набросал лесок за деревней и сопки, но самого важного, настроения, передать пока что не удалось. Земля лежала равнодушная, человек казался посторонним, случайным, словно бы взятым с другой картины и приклеенным; воздух – пустым. А все потому, что не чувствовалось весны, пробуждения природы, всеобщего движения и подъема, и цвета ложились не те… Захотелось соскрести всё мастихином и начать заново.

Устав бороться с картиной, Сергей отправился в магазин. Больше даже не за хлебом сейчас торопился, а чтоб еще раз взглянуть на то место, понять, может быть, там, что именно нужно ему ухватить, бросить на холст.