Девяностые - Сенчин Роман Валерьевич. Страница 49

Одни заняты пенопластом, другие арматурой, сварщики приваривают арматурины друг к другу. Подгоняют форму под бетоноукладчик, из отверстия льется густая, аппетитная масса раствора. Его разравнивают лопатами, забивают пустоты. Затем включают вибрацию. Форму трясет, бетон прессуется… Еще порция, еще раз вибрация. Потом – в печь на пропарку. Следующая форма. Снова пенопласт, арматура, вспышки сварки… На соседней линии плиты шлифуют, вставляют оконные рамы. Между линиями тоже кипит работа. Вот здесь щетками и струями воды сдирают бумагу с внешних панелей, на панели остаются маленькие белые, голубые квадратики – декоративная облицовка. Вот идет погрузка плит на грузовики, которые загоняют в огромные ворота в торце цеха; сейчас загрузят и повезут на стройку. Вот стоят аппараты точечной сварки, здесь собирают из арматуры сетку, чтобы плита была прочнее. Рядом станок для резки арматуры. На станке надпись белой краской: «Ласточка! Пятьдесят тысяч км без ремонта!» Когда Ганин ходил сюда по пятницам на практику, надпись уже была; интересно, сколько еще протянет эта «ласточка»…

Все двигается, каждый метр цеха занят, повсюду что-нибудь делают. Как оазисы – собранные из ДСП, с большими окнами, будки, в которых сидит мелкое начальство: технологи, мастера, всевозможные замы начальников линий; они что-то рассчитывают, озабоченно разговаривают по телефонам. Ганин наткнулся взглядом на одного из них – нес с напарником сетки из арматуры и, подняв глаза, увидел в окне лицо с телефонной трубкой у рта, – инженер кричал в трубку уверенно и недовольно; увидел белую рубашку и галстук, а поверх рубашки чистую спецовку, на голове – каска. И подумал с неожиданной злобой: «Дирижеры!» Тут же почувствовал глупость своей злобы, но она разрасталась, к ней примешалась обида. Руки отяжелели, дальше идти не хотелось. Бросить эти железки к чертовой матери… «А получают-то больше нас раза в три, и получают… с ними считаются… Зачем ему каска? Каска, галстук…» Рабочие не носят касок, они неудобны, при резких движениях наползают на глаза, голова под каской сильно потеет. Начальники же, наоборот, каски любят – что им, пройдутся по цеху, проконтролируют, что как, и обратно к себе в будочку… Нет, злиться нельзя, это просто, как говорится, усталость накрыла; пора, что ли, обедать… И действительно – Сергеев бросает лопату, снимает верхонки:

– Шабаш, ребята, айда жрать!

Шум постепенно стихает, станки выключают, рабочие тянутся к выходу. Часовой перерыв на обед.

Столовая на первом этаже центрального здания завода. В этом здании дирекция, бухгалтерия, много-много разных кабинетов, где планируют, думают – руководят. По лестницам, коридорам мягко снуют рыхлые, лысоватые мужчины в костюмах, полные дамы с жидкими, завитыми в колечки волосами. У них там, на пятом, кажется, этаже – свой буфет, в который рабочие не заглядывают, – в спецовках и кирзачах туда не пойдешь, да и денег на буфетные деликатесы, конечно, нет. Мало кто из рабочих бывает выше первого этажа – первого этажа вполне хватает: слева столовая, справа касса и отдел кадров.

Кормят комплексными обедами под запись. У поваров журналы по цехам с фамилиями рабочих, за каждый обед нужно расписываться в особой клеточке. Когда появится наконец зарплата, из нее вычтут за эти обеды.

Встают в очередь, берут подносы и тихонько двигаются вдоль стеклянных прилавков, собирая порции. Тарелка с салатом из свежей капусты, сдобренной растительным маслом; борщ с ложкой сметаны, второе – «хлебные» котлеты и отварной рис; кислый компот; три куска хлеба. Затем женщина, сидящая на том месте, где была некогда касса, находит фамилию, ставит галочку, а рабочий расписывается.

Ганин за одним столом с ребятами из своей бригады хлебает борщ. Потный, нахохлившийся Сергеев ворчит, глядя в свою тарелку:

– Сваливать надо отсюда. Сейчас этого встретил, бляха, из бухгалтерии: не обещают, говорит, в ближайшие дни. Куда, скажите, деньги деются? Работаем, как эти, работаем, а деньги где?

– Помолчи, а, – устало попросил пожилой, грузный Дугин. Его в бригаде уважают, он здесь дольше остальных, чуть ли не с самого открытия завода, считается одним из опытнейших формовщиков. – Переживем как-нибудь.

Сергеев закинул в рот несколько ложек борща, откусил хлеба. Жевал, смотрел недовольно на Дугина.

– Конечно, бляха, переживем! На горе и выживаем… Надоело! Пойду вот в охранники, тем более друг зовет. В армии я отслужил, молодой как раз…

Дугин поставил на пустую тарелку из-под борща второе, усмехнулся, снова попросил, но уже мягче:

– Ешь давай, Костя, силы нужны. – Ломая вилкой котлету, добавил задумчиво: – С завода счас сбежать не мудрено, только потом жалеть будешь, когда наладится…

– Да не наладится, дядь Юра! – вырвалось у Ганина. Он доел уже, торопливо поднялся, отнес поднос на стол для грязной посуды. Сам себе повторил твердо: – Не наладится.

К трем часам стало почти тепло, но это ненадолго – солнце спрячется, и сразу похолодает. Скоро зима. Картошки достаточно, Ганин накопал около двадцати мешков (еще б как-нибудь в город с дачи перевезти), могло быть и больше, но воры перерыли с треть деляны, мешков пять по крайней мере там было… Вообще, дачи чистят только так. Рассказывали соседи: посадили они рассаду помидоров, а на следующий день приехали, ее нет – кто-то выкопал и унес. Может, свои же, с ближайшего участка, теперь ни от кого не знаешь, чего и ждать.

Забравшись на подогретые солнцем плиты, Ганин курит. Перед глазами невеселый пейзаж: пыльно-серые корпуса цехов, склады, огромные резервуары для цемента. Кучи, целые курганы песка, керамзита, гравия. И снова странное, мутное чувство мучает Ганина. Отвращение, усталость, обида, злоба – и вместе с тем привычка и даже какая-то нежность к этому грубому, металлическому, одноцветному миру… Всё вместе. Да, прав Сергеев: нечего здесь ловить, на заводе. Выдавливаешь силу, здоровье, а денег, хоть какой-то компенсации или что там бывает, нет. Наворует дирекция и закроет завод… Надо искать, куда бы устроиться, поговорить со знакомыми, объявления посмотреть… Куда-нибудь…

Закончился перерыв. Ганин бросил окурок, спрыгнул с плит. Ладно… Можно и в деревню, одноклассник уехал вот, как пошутил: на подножный корм. Адрес оставил. Списаться, узнать, как устроился. Можно, конечно, в деревню, там-то легче… Ладно…

Разделались наконец с той плитой, где прикипевший бетон. Зачистили, обмазали эмульсией, принялись закладывать: сначала декор-облицовку, потом арматуру, пенопласт, еще арматуру. Успеют, наверное, с ней. Значит, три панели за смену. Неплохо.

Подошел Генка Антипов, «печник».

– Ребята, там опять застряла, собака. Помогите.

Идут к камерам пропаривания. В одной из них заклинило форму, не выезжает. Это частенько случается, оборудование старое, половину работы, рассчитанной на механизмы, приходится делать вручную.

Забрались в печь, двинулись, пригибаясь, к форме. Над головой стальные трубки, из них бьет по плите пар, снизу такие же. Сейчас все отключено, конечно, но жара страшная. Моментом одежда наполнилась влагой, голова отяжелела. Воздух раскаленный, пускаешь его в себя маленькими дозами, чтоб легкие не обжечь.

Форма стоит на рельсах, почти на уровне груди. Генка пролез под ней, проверил, не попал ли на рельс камень или еще какой предмет, мешающий форме двигаться. Выбрался, сказал на выдохах:

– Чисто… Проводка, наверно… Ну, взялись…

Уперлись руками в бок формы, толкнули. Она нехотя, сопротивляясь, пошла. Рукам в тонких верхонках горячо, приходится то и дело менять положение. То ладонями, то пальцами, то плечом.

– Осторожно… Переступаем… – предупреждает «печник», остальные послушно поднимают ноги, перешагивают через ряды трубок.

Идти все сложнее, силы тают, расплавляются, превращаются в пот. Тело становится ватным, сапоги от пола не оторвать. Хочется лечь.

– Еще немного, парни…

И когда кажется, что вот-вот действительно упадешь и уснешь здесь навсегда, в лицо ударяет свет, а следом – свежий, взбадривающий поток кислорода. Форма упирается в стену, под кран. Здесь она и должна стоять. Всё. Люди валятся рядом, жадно дышат. Холодно, по коже пробегает озноб, хотя в цехе градусов тридцать.