Девяностые - Сенчин Роман Валерьевич. Страница 59
Толокнов машинально ел мясо с вермишелью, следил за своими мыслями, не вникая в разговоры жены и дочери.
«Да ведь, погоди… – неожиданно начала приоткрываться разгадка его непонятного чувства, – да ведь это же наше. Наше!»
– Коль, тебе еще подложить? – спросила, не дала додумать жена.
Толокнов досадливо крякнул, подвинул ей пустую тарелку. Наполнил водкой расписную деревянную стопку, весело блестящую лаком.
– Слушайте, ведь Сербия – наша земля, – сказал он. – Исторически – наша! Болгария, Сербия. У нас одна вера, языки похожи, корни одни. Даже флаг, кажется. Да?.. И мы ведь их всю жизнь защищали: сначала от турок, потом от фашистов. Болгары, они ведь когда-то к нам просились, в Союз…
– Хм, в Болгарии фашизм не слабее немецкого был, – усмехнулась дочь Марина. – А сербы издавна косоваров гнобили.
– Да неправда! – Толокнов рассердился. – Что ты чушь-то городишь! Гнобили…
– Правда, пап. Почитай историю.
Николай Сергеевич взглянул на жену, ища поддержки, та лишь пожала плечами.
После ужина он долго перебирал имеющиеся в доме книги, искал что-нибудь историческое. Не нашел, а у дочери спрашивать было неловко. Махнул рукой и снова сел перед телевизором.
Уже поздно вечером выступал российский президент. В своем кремлевском кабинете, необычный, новый какой-то в очках. Предостерегал Клинтона от роковой ошибки.
– Очухался! – насмешливо и вместе с тем радостно воскликнул Толокнов, и в душе потеплело от удовлетворения, будто увидел пусть немощного, но все же встрепенувшегося, скалящегося вожака.
– Та-а, – жена отмахнулась, – опять сляжет. Всегда с ним так…
– Пусть попробует только! Этого ему народ не простит.
– Его как-то мало волнует – прощают его, не прощают…
– Ладно, послушать дай!
Николаю Сергеевичу не понравились слова жены, но спорить не стал. Жадно слушал речь президента и впервые за многие годы был с ним согласен.
– А если действительно начнется, Коль, – почти шепотом сказала жена, – и у вас ведь усиленную введут. Да?
– Ну, это само собой, – согласился Толокнов, скрывая за спокойным тоном некоторую гордость. – Там начнется, здесь стопроцентно отзовется. И еще как, чувствую!..
– Может, отведет Господь, не допустит…
Нет, началось. Первые ракеты упали на Югославию, и вскоре у американского посольства появились пикетчики. В окна полетели яйца, молодые парни мочились на дверь центрального входа.
– Во, во, и правильно! Что ж они думают – мы им аплодировать будем?! – одобрял начинающийся протест Николай Сергеевич. – И гранатку бы можно кинуть в ответ на их бомбы. Пускай понюхают!
К восьми утра невыспавшимся и воинственным прибыл на службу. В раздевалке, где меняли гражданскую одежду на форму, разговоры велись только вокруг налетов и бомбежек. Все, понятно, ругали Запад, предсказывали неминуемые служебные проблемы.
– Теперь-то гайки завинтят, – говорил мрачно лейтенант Савин, сосед Толокнова по кабинке. – Теперь не погуляешь.
– Настоимся в оцеплениях как пить дать, – согласно кивал прапорщик Чепурнин, затягивая шнурки мощных высоких ботинок. – Одно радует, что весна.
Николай Сергеевич буркнул:
– Это по календарю только… – И добавил громче, с обидой: – Собирался на дачу смотаться, а теперь, видно, долго не получится…
По расписанию у Толокнова сегодня намечалось дежурство на станции метро «Киевская», а вместо этого на разводе откомандировали как раз туда, куда он больше всего не хотел, – к посольству США.
– Вот, накаркал про оцепление, – сказал Толокнов Чепурнину укоризненно, когда они вместе направлялись к автобусу. – Неприятная служба сегодня.
– М-да, приятного мало. – Чепурнин хмыкнул кисло и пожал плечами: – Что ж делать… Я тоже засел бы сейчас на любимой тихой «Смоленской», кофейку б заварил, почитал…
Почти до трех просидели в автобусе в глубине Девятинского переулка, ожидая приказа выгружаться. Молодые ребята дремали, заметно скучали.
Толокнов и его сверстники разговаривали:
– Техникой, конечно, надо помочь. Новейшими зенитками нашими, спутниками.
– Да послать эскадрилью «сушек», чтобы контролировали воздушное пространство…
– Хе-хе, легко сказать!
– Милошевич тоже хорош гусь.
– Почему это?
– Ну, он же на нас все последние годы плевал. Все думал, что сам с усам. А теперь попрыгает…
– Но мы будем защищать не Милошевича, а людей. Сербов!
– Это-то понятно…
От посольства доходила информация: перед ним толпа человек в пятьсот. Кидают яйца, бутылки, банки с лечо, пузырьки с чернилами. Несколько удароустойчивых стекол разбито. Освистывают пришедших за визами. Но пока ничего серьезного, ситуация под контролем.
– Устроят теперь америкосам спокойную жизнь, – злорадствовал Чепурнин. – Нервишки блокадой пощиплют.
Всегда всё знающий лейтенант Глушко ответил уверенно:
– Они ночью еще выехали куда-то за город, на свои дачи. Там отсиживаются.
– Пусть вообще домой мотают! Высылают же послов во время войны… – встрял в разговор старших юный прыщеватый сержантик; на него посмотрели как на тявкнувшего несмышленого щенка.
В три часа поступил приказ выдвинуться к посольству и оцепить левое крыло здания.
– Наконец-то, – облегченно, устав от бездействия, выдохнул Толокнов.
Людей перед посольством оказалось уже далеко не пятьсот человек, а все тысячи полторы. В основном молодежь и пенсионеры. Толпа беспрерывно гудела, часто взрывалась дружным скандированием: «Ю-го-сла-ви-я!», «Янки, гоу хоум!» Люди помахивали красными, трехцветными российскими и югославскими, андреевскими, синими элдэпээровскими флагами, трясли плакатишками, наскоро изготовленными из настенных календарей.
Рота Толокнова растянулась цепью по обочине Девятинского переулка у соединения его с Новинским бульваром, спиной к посольству и лицом к напирающей, льющейся из подземного перехода подмоге пикетчикам. Их приказано было не пропускать: толпа и так уже слишком велика, а страсти накаляются.
Пацаны – курсанты милицейской школы – несли железные ограждения, устанавливали вдоль тротуара.
– Закрыт проход, закрыт! Всё! Назад давай! – закричал Толокнов, оттесняя людей. – Наза-ад!
Моментом пропали вчерашние и утренние мысли, теперь в голове только служба, исполнение приказа, решение поставленной задачи: не допустить новой волны пикетчиков к посольству, пресекать проявления вандализма и экстремизма.
На секунду Толокнова привели в замешательство появившиеся в толпе белые халаты и шапочки каких-то студентов-медиков – среди них могла оказаться, не дай Бог, и его дочь Марина; но это только на секунду.
И Николай Сергеевич угрожающе рычал особенно бойким, явно подпившим ребятам, которые хотели прорвать оцепление:
– Не лезь! Кому тут непонятно?! Назад, говорю!..
Слева от него работал прапорщик Чепурнин.
Вот потащили вниз по Девятинскому первых задержанных, тех, кто после запрета кидал в здание предметы; уже двигали пикетчиков на проезжую часть Новинского бульвара, расширяя пространство между толпой и посольством.
Николай Сергеевич чувствует привычную враждебность к толпе и ее ответную враждебность. Он готов к столкновению с ней, к борьбе. И когда рядом с ним какой-то парнишка поджег самодельный, намалеванный на простыне американский флаг и стал им размахивать, Толокнов подскочил к нарушителю, повалил на асфальт. Отшвырнул горящую тряпку, заломил ему руку. Поднял и повел к дежурящему неподалеку «ГАЗу» с вместительной будкой.
1999
Эфир
Замигал зеленый фонарь, побежала динамичная заставка в мониторах. А в студии напряженная, сковывающая тишина, те несколько томительных, долгих секунд, которых всегда боится и в каком-то приятном оцепенении пережидает Марина Стрельцова. Все замерли – операторы у камер, звукорежиссер, ассистенты, гости программы и она сама, ведущая. Она смотрит в монитор, на крутящийся голубой шарик – нашу планету; и вот шарик стал расти, расправляться, превратился в полотно, заколыхался, как флаг, состоящий из человеческих лиц. Обозначились знакомые контуры полотна, нечто напоминающее по форме выгнувшееся горбатое животное с безвольно висящим, коротким хвостиком и тупой, почти плоской мордой, правда, глаз у него был страшно выпуклый, словно выскочивший из орбиты…