В одном немецком городке - ле Карре Джон. Страница 62

— А зачем Брэдфилд туда ездил?

— О господи! Посещал наши консульства. Лео зада вал мне тот же самый вопрос — а откуда я могу знать? Роули никогда мне ничего не говорит. Порой мне казалось, что он просто ездит за Карфельдом по всей Германии: он всегда оказывался там, где происходили их сборища.

— И с той поры так оно у вас и шло? Она пожала плечами.

— Да. Потом так и шло. Всякий раз, когда нам это удавалось.

— А Брэдфилд знал?

— О боже! Знал? Не знал? Вы хуже немцев. И да, и нет. Вы хотите, чтобы вам на все наклеили ярлыки? Есть вещи, с которыми этого нельзя делать. Есть вещи, которые как бы не существуют, пока о них не сказано вслух. Никто на свете не понимает этого так, как Роули.

— Черт подери, — пробормотал Тернер. — У вас на все есть ответ. — И тут же вспомнил, что сказал Брэдфилду то же самое три дня назад.

Она пристально смотрела прямо перед собой сквозь мутное ветровое стекло.

— Какова цена людям, всему вообще? Дети, мужья, служебная карьера… Вы потонете — скажут: неизбежная жертва. Вы сумеете выплыть — и вас назовут сукой.

Нет, вы отдайте себя на заклание. А во имя чего?

—Знал он?

Тернер схватил ее за плечо.

— Он знал?!

Слезы заструились по ее лицу. Она смахнула их рукой.

— Роули — дипломат, — проговорила она наконец. — Искусство жить на грани возможного — в этом весь Роули. Уметь ограничивать цель, дисциплинировать ум и чувства. «Не будем горячиться. Не будем называть вещи своими именами. Не будем вдаваться в обсуждение, если не знаем заранее, чего хотим достичь». Он не может… выйти из себя: ему это не дано. У него нет ничего, ради чего стоило бы жить. Кроме меня.

— Но он знает.

— Вероятно, да, — сказала она устало. — Я никогда не спрашивала его. Да, он знает.

— Потому что это вы заставили его возобновить договор, вы? В декабре прошлого года. Вы добились этого от него.

— Да. Это было ужасно. Совершенно ужасно. Но ведь нельзя же было этого не сделать, — сказала она так, словно имела в виду какую-то высшую цель, понятную им обоим. — Иначе бы он распростился с Лео.

— А Лео хотелось остаться здесь. Вот для чего вы ему понадобились.

— Лео сошелся со мной по расчету. Потому что он мог использовать меня. Он остался со мной, потому что полюбил меня. Вы удовлетворены?

Тернер ничего не ответил.

— Он никогда об этом не говорил. Я уже объясняла вам. Он никогда не произносил высоких фраз. «Еще один год — это все, что мне нужно, Хейзел. Только один год. Еще один год любить тебя, еще один год, чтобы взять у них то, на что я имею права. Еще один год после декабря, и тог да я уеду. Они даже не понимают, в каком они передо мной долгу». Словом, я пригласила его к нам на коктейль. Для встречи с Роули. Это было давно — прежде, чем пошли сплетни. Мы были втроем, я сделала так, чтобы Роули приехал а тот день домой пораньше. «Роули, это Лео Гартинг; он работает где-то там у тебя и играет на органе в часовне». «Да, разумеется, мы знакомы», — сказал Роули. Мы поговорили о том о сем. Об орехах, поступивших в наш спецмагазин. О весенних отпусках. О том, как бывает летом в КЈнигсвинтере. «Мистер Гартинг приглашает нас к себе на обед, — сказала я. — Как это мило с его стороны, не правда ли?» На следующей неделе мы отправились в КЈнигсвинтер. Он угощал нас разными разностями: миндальным печеньем с муссом, кофе с халвой. Вот и все. — Что все?

— О господи, неужели вы не понимаете? Я показала его! Я показала Роули, чего я хочу, кого он должен мне дать!

Больше уже ничто не нарушало тишины. Грачи, словно часовые, торчали на едва колеблющихся ветках, и даже легкий ветерок не шевелил их перьев.

— Они тоже спят стоя, как лошади? — спросила она. Повернувшись, она поглядела на него, но он ничего не ответил.

— Он не выносил тишины, — мечтательно проговорила она. — Тишина его пугала. Наверно, потому он так любил музык у и так любил свой дом — этот дом всегда был полон каких-то звуков. В нем даже мертвый не уснул бы. Не то что Лео.

Она улыбнулась, охваченная воспоминаниями.

— Он не жил в нем, он обживал его и оснащал, как корабль. Всю ночь напролет он бегал по нему сверху вниз и снизу вверх — то закрывал окно, то прилаживал ставню или еще что-нибудь. И такой же была вся его жизнь. Тайные страхи, тайные воспоминания — то, о чем он никогда не говорил, но считал, что каждый должен понимать сам. — Она зевнула. — Он уже не придет, — сказала она. — Он не любит темноты.

— Где он сейчас? — настойчиво спросил Тернер, — Чем занимается?

Она молчала.

— Послушайте, он ведь нашептывал вам на ухо по ночам, выхвалялся перед вами, говорил, что переделает мир на свой лад. Рассказывал вам, какой он хитрец, какие проделывает штуки, как обводит людей вокруг пальца!

— Вы глубоко заблуждаетесь. Вы совершенно не понимаете его.

Тогда расскажите мне!

— Да нечего рассказывать. Ведь существует заочная любовь, по переписке. А он как бы сносился со мной из другого мира.

— Из какого мира? Из Москвы, черт подери, из мира борьбы за мир?

— Я так и знала. Вы примитивны. Вам нужно, чтобы все линии сходились в одной точке и все цвета не имели оттенков. У вас не хватает мужества слышать полутона.

— А у него хватало?

Казалось, мысли ее были уже где-то далеко.

— Бога ради, уедем отсюда наконец, — сказала она резко, словно Тернер удерживал ее.

Ему пришлось долго толкать машину вниз по склону, пока не затарахтел мотор. Когда они понеслись вниз с холма, Тернер заметил, что черный «оппель» развернулся на площадке и поспешно двинулся следом за их машиной, соблюдая обычную дистанцию — ярдов в тридцать.

Она привезла его в Ремаген, в один из больших отелей на набережной. Хозяйка отеля, пожилая дама, усадив ее, ласково похлопала по руке.

— А где же этот маленький господин, — осведомилась она, — который был всегда так любезен и мил, курил сигары и изъяснялся на таком превосходном немецком языке?

— Он говорил с акцентом, — пояснила Хейзел Тернеру. — С легким английским акцентом. Он его специально усвоил.

На веранде было совершенно пусто, только в углу сидела какая-то молоденькая парочка. Присев к столику у окна, Тернер увидел, что «оппель» притормаживает у тротуара внизу, на набережной. Номер машины был уже другой, но лунообразные лица за стеклами — все те же. У Тернера мучительно болела голова. Отхлебнув виски, он сразу почувствовал тошноту. Он попросил воды. Хозяйка принесла бутылку местной минеральной воды и рассказала ему о всех ее полезных свойствах. Они поили этой водой раненых и в первую, и во вторую мировую войну, сказала она; тогда в их отеле располагался пункт первой помощи; всех, кто был ранен при переправе через реку, доставляли к ним.

— Он должен был встретиться со мной здесь в прошлую пятницу, — сказала Хейзел, — и повезти меня к себе домой обедать. Роули уезжал в Ганновер. В последнюю минуту Лео позвонил, что не придет. В четверг вечером он опоздал на свидание. Я не особенно встревожилась. Случалось, что он не приходил вовсе. Иногда задерживался на работе. Все уже стало немножко по-иному. Примерно с месяц назад. Сначала я думала, что у него другая женщина. Он вдруг начал исчезать из Бонна…

— Куда он исчезал?

— Один раз в Берлин. Потом в Гамбург. В Ганновер. В Штутгарт. Так он говорил, по крайней мере. Совсем как Роули. Я никогда не знала наверняка. Он был не слишком откровенен. Совсем не похож на вас.

— Итак, он появился с опозданием. В прошлый четверг. Дальше!

— Он обедал с Прашко.

— В «Матернусе»! — вырвалось у Тернера.

— Произошел «обмен мнений». Это один из леоизмов. Этакая неопределенность, уклончивость — можно понять и так, и этак. Как сослагательное наклонение — к нему он тоже прибегал с охотой. Словом, обмен мнений. Он не сказал, по поводу чего. Он казался озабоченным, словно его тяготило что-то. Я уже слишком хорошо его изучила, чтобы пытаться развеселить, вывести из этого со стояния; мы просто немножко погуляли. А они следили за нами… И я поняла, что это и есть то самое.