КГБ в смокинге. Книга 2 - Мальцева Валентина. Страница 50

Деградируя год от года, Брежнев воспринимал езду на роскошных машинах, являвших собой последнее слово мирового автомобилестроения, как единственное стоящее дело в жизни, как радость, с которой ничто не могло сравниться. Порой даже на заседаниях Политбюро шамкающий генсек с непринужденностью неформального вожака в правительственном доме для умалишенных «заворачивал» обсуждения важнейших внешнеполитических и народнохозяйственных вопросов, приглашая всех членов Политбюро послать к черту этого засранца Чаушеску и всем кодлом махнуть в гараж, где каждому найдется тачка по вкусу, а в баре-холодильнике — по бутылке замороженной «Посольской»…

Мысли Андропова, словно охватывая стол заседаний, сместились чуть вправо от Брежнева, к креслу, которое неизменно занимал сгорбленный криворотый Андрей Андреевич Громыко. Нависнув над рулем и пристально вглядываясь в размытые очертания пустынной в этот поздний час дороги, Андропов тщетно пытался отогнать тревожные мысли о причинах странного ночного звонка. Это было совсем не в духе многоопытного настоятеля внешнеполитического монастыря. В тесном кругу представителей высшего эшелона власти Громыко был известен как человек замкнутый, с тяжелым и не склонным к компромиссам характером и, вдобавок ко всему, абсолютно несветский, чурающийся бытовой роскоши, тяжеловесных забав на лоне девственной природы и прочих вельможных утех.

Андропов, располагавший полными и исчерпывающими данными на каждого кремлевского сановника, знал о министре иностранных дел СССР много такого, что сам Громыко, возможно, давно позабыл. Бесчисленные и упрятанные с поистине пролетарской надежностью многотонные тысячестраничные архивы КГБ, собираемые буквально по крохам еще со времен Артузова и Менжинского, таили в своих геологических недрах, среди прочего, и довольно объемистую папку, на которой каллиграфическим почерком безвестного писарчука было выведено всего две строчки: «Громыко Андрей Андреевич. Хранить вечно». Это была одна из первых папок, с содержанием которых Андропов ознакомился почти сразу после вступления в должность председателя КГБ. Заперев кабинет на ключ и поработав над папкой больше двух часов, он тогда многое понял в образе жизни и характере этого могущественного человека. И тогда же дал себе слово без крайней нужды никогда и ни при каких обстоятельствах не трогать Андрея Громыко. Хотя несколько документов, в частности, докладная записка одного из сотрудников советского представительства в Вашингтоне, датированная 13 сентября 1943 года, о нескольких интимных встречах Чрезвычайного и Полномочного Посла СССР в США тов. Громыко Андрея Андреевича с пресс-секретарем посольства Новой Зеландии Элис М. Стеффенс в номере 14 пригородного мотеля «Яблоко», с приложенными к документу тремя фотографиями, на которых элегантный, поджарый и еще относительно молодой Андрей Громыко был запечатлен рядом с очень красивой темноволосой женщиной, могли бы в одночасье разрушить тот поистине непоколебимый образ верного ленинца и «дипломата литвиновского типа», который Громыко кропотливо создавал всю свою жизнь…

Андропов не любил копаться в природе некоторых своих поступков, полагая, что излишняя сентиментальность или слабость по отношению к какому-либо человеку — непозволительная роскошь для политика его ранга. В то же время он навсегда запомнил участие Громыко в его личной судьбе. Участие, которое во многом определило политическое будущее Андропова и о котором он узнал из той же папки, погребенной в бронированном сейфе. То был датированный ноябрем 1956 года машинописный документ, представлявший собой запись приватного разговора между Хрущевым и Микояном, состоявшегося за час до вылета Хрущева в Румынию, а оттуда — в Югославию, на остров Бриони, где Хрущев встречался с Иосипом Броз Тито. Очень немногие люди, помимо самого Андропова, могли бы понять, почему этот совершенно секретный документ был подшит в личное дело именно Громыко. Речь в документе шла о событиях в Венгрии…

В памяти Андропова вдруг всплыла картина мрачных будапештских улиц ноября 56-го, простреливаемых со всех сторон автоматными и пулеметными очередями. Стены домов выщерблены снарядами и пулями, витрины и окна магазинов зияют провалами или забиты досками, на перекрестках, как вкопанные, стоят советские танки с наглухо задраенными люками, и одиночные пули с противным визгом отлетают от бронированных чудищ, не причиняя им ни малейшего вреда… Картина была настолько отчетливой, словно и не ухнули в небытие двадцать с лишним лет, словно жизнь остановилась на тех страшных ветреных днях, когда на фоне реальной опасности третьей мировой войны и развала коммунистического блока в Восточной Европе решалась и его, Андропова, личная судьба.

Надвигающийся крах своей карьеры Андропов по-настоящему ощутил в тот момент, когда в Будапешт со специальной миссией и неограниченными полномочиями прилетели Микоян и Суслов. Появление последнего, практически никогда не покидавшего Москву и слывшего исключительно теоретиком, не произвело на Андропова никакого впечатления. У Суслова не было ни опыта, ни вкуса к организационным делам. Но Микоян…

К тому моменту на рабочем столе Хрущева в кремлевском кабинете уже лежали три аналитических доклада, подписанных Чрезвычайным и Полномочным Послом СССР в Венгрии Юрием Андроповым. И на каждом из них стояла резолюция председателя КГБ СССР генерала Серова: «Полностью согласен!» В этих докладах рекомендовались силовые методы разрешения конфликта в Венгрии: введение крупных войсковых контингентов, безжалостное подавление попытки вооруженного переворота и физическое устранение Имре Надя — идейного вдохновителя мятежа, человека, имя которого стало символом свободы для венгерской молодежи. И вдруг в самый критический момент, когда, казалось, уже ничто не сможет изменить ситуацию, в Будапеште появился Анастас Микоян, слывший в тогдашнем составе Президиума ЦК партии «голубем». Этот хитрый, чрезвычайно умный и скользкий, как обмылок, политик считался непревзойденным мастером по урегулированию щекотливых моментов во взаимоотношениях между Кремлем и его восточноевропейскими вассалами…

Их личная встреча в звуконепроницаемой шифровальной комнате советского посольства в Будапеште была непродолжительной: Микоян терпеливо выслушал соображения Андропова, потом пожевал губами и с сильным армянским акцентом, глотая слоги, спросил:

— Вы хоть понимаете, к чему может привести реализация вашего плана?

— Понимаю, товарищ Микоян. Но считаю этот план единственно приемлемым! — твердо ответил тогда Андропов, хотя и отдавал себе отчет в том, что, противореча Микояну, он наживает, возможно, самого крупного врага за всю свою политическую карьеру. Микоян, имевший очень сильное влияние на Хрущева, мог добиться отмены вторжения, предложив взамен альтернативный план бескровного урегулирования конфликта, и тогда… Однако пути назад уже не было, и Андропов решил сыграть ва-банк.

Через три часа Микоян вылетел в Москву. Что именно произошло в столице, Андропов не знал. Но на следующий день две дивизии под командованием маршала Ивана Конева буквально утопили Будапешт в крови. Имре Надь в последний момент сбежал в Югославию, под крыло маршала Тито, Конев и Серов получили за будапештскую операцию ордена Суворова, а на пост генсека ВСРП был назначен извлеченный для этой цели из тюрьмы Янош Кадар… Стратегически же силовое подавление вооруженного восстания малочисленной группы молокососов с автоматами явилось победой Андропова и сокрушительным поражением Микояна. И только в конце шестидесятых годов, возглавив КГБ, Андропов узнал наконец, на каком тонком волоске висела его судьба. Он запомнил эту стенограмму наизусть, как стихотворение.

Микоян: Еще не все потеряно. Надо выждать, посмотреть, как станут развиваться события, но ни в коем случае не пускать в дело войска!

Хрущев: Чего ты добиваешься, Анастас? Там вешают, убивают коммунистов, а мы будем сидеть сложа руки, ожидать, когда американские танки выйдут к нашим границам? Мы обязаны помочь венгерским рабочим, нашим братьям по классу. История не простит нам нерешительности и малодушия…