Война в зазеркалье. Страница 11

– Имеется опасный очаг в Германии. – Раздался смех. – Южнее Ростока: место называется Калькштадт, вот здесь. – Его палец двигался вдоль Балтийского моря. по береговой линии Шлезвиг-Гольштейна, потом повернул па восток и остановился в дюйме или двух южнее Ростока. – Одним словом, имеются три признака, по которым можно предположить – я не говорю, что они вполне доказательны, – что там что-то происходит, нечто весьма значительное, похожее на подготовку к размещению новых военных объектов. Первый признак появился ровно месяц назад, когда мы получили донесение от нашего представителя в Гамбурге, Джимми Гортона.

Вудфорд улыбнулся: подумать только, неужели старина Джим еще существует?

– Беженец из Восточной Германии перешел границу в районе Любека. переплыл реку; железнодорожник из Калькштадта. Он пришел в наше консульство и предложил продать сведения о новой ракетной установке вблизи Ростока. Вы прекрасно понимаете, что в консульстве его послали куда подальше. Поскольку Форин Офис отказывается даже предоставить нам возможность пользоваться диппочтой, маловероятно, – он чуть улыбнулся, – что кто-то захочет купить для нас информацию оборонного значения. – Одобрительный гул приветствовал его шутку. – Тем не менее по счастливому стечению обстоятельств Гортон прослышал об этом человеке и поехал в Фленсбург, чтобы с ним встретиться.

Вудфорду вспомнилось кое-что. Фленсбург? Ведь, кажется, именно там в сорок первом они засекли немецие подводные лодки. Во Фленсбурге тогда были серьезные дела.

Леклерк ласково кивнул Вудфорду, будто в знак того, что ему тоже вспомнился тот случай.

– Бедняга побывал во всех представительствах союзников в Северной Германии, но никто не пожелал его выслушать. Только Джимми Гортон с ним немного поболтал.

Леклерк строил свой рассказ так, что можно было подумать, будто Джимми Гортон – единственный умный человек среди кучи дураков. Он подошел к письменному столу, вынул сигарету из серебряной коробочки, закурил, взял папку с жирным красным крестом на обложке и тихо положил ее на стол, так, чтобы видели все.

– Это донесение Джимми, – сказал он. – Первоклассная работа по любым меркам. – Сигарета между пальцами казалась очень длинной. – Перебежчика зовут, – вдруг прибавил он, – Фритше.

– Перебежчик? – тут же возразил Холдейн. – Просто-напросто жалкий беглец, железнодорожник. Таких людей мы обычно не называем перебежчиками.

Леклерк ответил, словно защищаясь:

– Он не только железнодорожник. Он немного механик и немного фотограф.

Мак-Каллох открыл папку и принялся методично перелистывать страницы. Сэндфорд наблюдал за ним через очки в золотой оправе.

– Первого или второго сентября – мы не знаем точной даты; потому что он не помнит, – ему случилось отработать две смены на разгрузочной базе в Калькштадте. Один из его товарищей был болен. Ему пришлось работать с шести утра до полудня и с четырех до десяти вечера. Когда он приехал на работу, там было двенадцать фопо – немецкая народная полиция – у входа на станцию. Все пассажирские перевозки были отменены. Фопо сверили его документы, удостоверяющие личность, со списком и приказали ему держаться подальше от ангаров на восточной стороне станции. Они сказали, – медленно добавил Леклерк, – что, если он приблизится к восточным ангарам, в него будут стрелять.

Это произвело впечатление. Вудфорд сказал:

– Это характерно для немцев.

– Сейчас наш противник – русские, – вставил Холдейн.

– Он не без странностей, этот парень. Он вступил с ними в спор. Он сказал им, что он ничем не хуже их, порядочный немец и член партии. Показал профсоюзное удостоверение, фотокарточки жены и всякое такое прочее. Конечно, это ничего ему не дало, потому что ему просто велели подчиняться приказу и держаться подальше от ангаров. Но, видно, он был им симпатичен, потому что в десять часов они сварили суп и пригласили его отведать свою стряпню. Во время еды он спросил их, что происходит. Они отвечали неохотно, но он видел, что они чем-то возбуждены. Потом было одно происшествие. Очень важное происшествие, – продолжал он. – Один из тех, кто помоложе, проговорился, что у них в ангарах есть одна штука – она за пару часов может выбить американцев из Западной Германии. В этот момент появился офицер и приказал всем вернуться к работе.

Холдейн стал кашлять. Кашель его был глубоким и безнадежным, похожим на эхо под старинными сводами.

– Что это был за офицер, – спросил кто-то, – немец или русский?

– Немец. Это самое существенное. Русских не было в помине.

Холдейн резко перебил его:

– Беженец не видел ни одного русского. Вот все, что мы знаем. Давайте будем аккуратны. – Он закашлялся опять. Многих это раздражало. – Как вам угодно. Он пошел домой и пообедал. Он злился, что в месте, где он давно работает, над ним стала командовать кучка парней, изображающих солдат. Он выпил пару стаканов шнапса и сидел, с грустью размышляя о разгрузочной базе. Эйдриан, если кашель вас так беспокоит?.. – Холдейн покачал головой. – Он вспомнил, что с северной стороны к ней примыкал старый склад и что в разделяющую их стену был вмонтирован вентилятор. У него родилась мысль заглянуть через вентиляционное отверстие со стороны старого склада, чтобы узнать, что же там находится. И таким образом поквитаться с солдатами.

Вудфорд рассмеялся:

– Потом он решился на большее – сфотографировать то, что там было.

– Для этого надо быть чокнутым, – прокомментировал Холдейн. – В это поверить невозможно.

– Чокнутый или нечокнутый, но он решился на это. Он разозлился, потому что ему не доверяли. Он считал, что имеет право знать, что на складе. – Леклерк сделал паузу и перешел к техническим подробностям:

– У него была камера Экза-2, зеркалка с одним объективом. Производства Восточной Германии. Дешевый корпус, но подходят все объективы от Экзакты; конечно, гораздо меньше выдержек, чем у Экзакты. – Он вопросительно посмотрел на технических специалистов, Деннисона и Мак-Каллоха. – Джентльмены, я прав? – спросил он. – Вы должны поправлять меня. – Они смущенно улыбнулись, потому что поправлять было нечего. – У него был хороший широкоугольный объектив. Трудно было со светом. Его следующая смена начиналась только в четыре, когда уже смеркалось, света в ангаре стало бы еще меньше. У него была одна высокочувствительная пленка Агфа, которую он припас для особого случая; пленка чувствительностью 27 DIN. Он решил взять ее. – Он сделал паузу, больше для эффекта, чем для вопросов.

– Почему он не дождался до утра? – спросил Холдейн.

– В донесении Гортона, – невозмутимо продолжал Леклерк, – вы найдете подробный отчет о том, как этот человек проник на склад, встал на бензиновую бочку и фотографировал через вентиляционное отверстие. Я не буду все повторять. Он использовал максимально открытую диафрагму два и восемь, выдержки от четверти до двух секунд. Похвальная немецкая скрупулезность. – Никто не засмеялся. – Выдержки надо чувствовать, конечно. Он ставил выдержки в районе одной секунды. Только на трех последних кадрах что-то видно. Вот они.

Леклерк открыл ключом стальной ящик в письменном столе и вытащил набор глянцевых фотографий двенадцать дюймов на девять. Он слегка улыбался, будто разглядывал себя в зеркале. Все собрались вокруг, кроме Холдейна и Эйвери – они уже видели снимки.

Что-то там было.

При беглом взгляде можно было различить что-то скрытое в расплывающихся тенях; если вглядываться, темнота сгущалась и очертания пропадали. И все же что-то было; расплывчатая форма орудийного ствола, но заостренная и слишком длинная для лафета, намек на транспортер, смутный отблеск того, что могло бы быть платформой.

– Конечно, они должны быть зачехлены, – прокомментировал Леклерк, с надеждой следя за их лицами, ожидая, когда на них появится выражение оптимизма.

Эйвери посмотрел на часы: двадцать минут двенадцатого.

– Мне скоро надо будет уйти, директор, – сказал он. Он так еще и не позвонил Саре. – Мне надо к бухгалтеру насчет авиабилета.