Чаадаев - Лебедев Александр Александрович. Страница 56

Мир щедр: он предлагает каждому своему жителю готовое платье, не хочешь — ходи голый. Мир предлагает каждому уже готовые, сложившиеся формы общественного бытия — отношений человека с человеком, личности с личностью. Таким образом, эти формы к моменту вступления в жизнь всякого нового индивида оказываются для него уже не личными.

Что касается «чудаков», то они вступают в очень любопытные отношения с обществом. С одной стороны, их протест созревает на почве определенного уровня духовной и материальной жизни, уже достигнутого к этому историческому моменту обществом в целом, и, таким образом, общество в целом их растит из себя, оказывается их матерью. С другой стороны, «чудаки» в своем протесте отрицают породившее их общество и платят презрением и черной злобой за проявленную к ним «заботу», в которой, впрочем, данное общество менее всего повинно.

На самом деле тут происходит всего лишь вполне необходимое разделение труда в сфере становления нравственного мира человечества. Ирония истории, если вспомнить это Марксово выражение, заключается, помимо прочего, в том, что прогресс буржуазной цивилизации дается человечеству ценой огромных моральных потерь.

Но дело не только в том, что отмеченная особенность вообще свойственна развитию цивилизации. «Насильственное воздействие государства на отдельного индивидуума, — говорит тот же Грамши, — возрастает, возрастает нажим и контроль одной части над целым и целого — над каждой своей составной частицей. Одни, — замечает Грамши, — разрешают этот вопрос просто — преодолевают противоречие с помощью вульгарного скептицизма, другие — внешне придерживаются буквы закона. Для многих же вопрос разрешается трагически, ибо это бывает связано с бурным и болезненным взрывом подавляемых чувств и порывов, которые вынужденное социальное „лицемерие“ (то есть формальное следование букве закона) притупляет и загоняет вглубь» 28.

Впрочем, как заявляет Грамши, «не впадая в вульгарный скептицизм и не сживаясь с удобным „лицемерием“, можно обрести ясность мысли и душевное спокойствие, даже если тебя раздирают самые невероятные противоречия и давит неумолимейшая необходимость; для этого, — говорит он, — надо уметь мыслить „исторически“, диалектически, надо уметь с предельной трезвостью определить свою задачу или же поставить перед собой совершенно определенную и точную цель. В этом смысле, при такого рода душевных заболеваниях можно... быть „самому себе врачом“ 29. Но только ведь больных, как всегда, куда больше, чем врачей.

«Недостаточно того, — писал Чаадаев, — чтобы прав был ум, нужно, чтобы и сердце было право».

Человеческое общество с неизбежностью тяготеет к гармонии между исторически необходимым человечеству и нравственно ценным для человека. Это знают не только «чудаки». Не отсюда ли, кстати сказать, и то, в бытовом своем проявлении звучащее подчас очень наивно, чувство неизбежности осуществления «священной мечты», которое испытывают многие «чудаки» и утописты и которое часто у них обретает силу фанатической одержимости и религиозной безапелляционности? Не отсюда ли у самых заядлых утопистов то чувство полной практичности их теорий, неизбежной осуществимости этих теорий, которое является характернейшей чертой всякого действительно серьезного мыслителя. Впрочем, утописты — весьма серьезные мыслители, иначе они и не были бы утопистами.

Фурье, например, в течение долгих лет, вплоть до своей смерти (в 1837 году!), ежедневно, в определенные часы ждал в своем доме того самого миллионера, который «должен был» дать, наконец, средства для немедленного осуществления фурьеристской утопии. Кабэ ездил в Иллинойс организовывать свою икарийскую республику. «Шестидесятник» В. А. Слепцов в России еще в середине прошлого века пытался организовать некую бытовую коммуну, идеал которой он находил в знаменитом «Хрустальном дворце» Чернышевского. В конце прошлого — начале нынешнего века устраивали свои коммуны толстовцы.

«Затерянный в умственных пустынях моей страны, — писал Чаадаев в одном из своих писем 1832 года, — я долго полагал, что я один истощаю свои силы над этой работой, или имею, по крайней мере, лишь немного товарищей, рассеянных по земле; впоследствии я открыл, что весь мыслящий мир движется в том же направлении; и великим был для меня день, когда я сделал это открытие».

Как это ни странно на первый взгляд, но Чаадаев был все-таки не вполне не прав, придя к подобному заключению.

Только слова эти, сказанные им тогда в письме к Шеллингу, надо было, конечно же, адресовать не за границу, а в будущее — это был бы самый короткий путь к взаимопониманию с другими людьми.

В 1862 году Герцен опубликовал цикл своих статей под общим названием «Концы и начала». Тут он подводил итоги своим раздумьям над прошлым России и Европы, над уже закончившейся фазой исторического развития и пытался заглянуть в будущее мира и своей родины.

В одной из статей этого цикла Герцен писал, вспоминая минувшее: «Титаны, остающиеся после борьбы, после поражения, при всех своих титанических стремлениях, представителями неудовлетворенных притязаний, делаются из великих людей печальными Дон-Кихотами. История подымается и опускается между пророками и рыцарями печального образа... Они остаются последними часовыми идеала, давно покинутого войском... Эти фанатические верования в осуществимость гармонического порядка, общего блаженства, в осуществимость истины, потому что она истина, это отрешение от всего частного, личного, эта преданность, переживающая все испытания, все удары, — это-то и есть вершина... Гора кончена, выше, дальше — холодный воздух, мгла, ничто. Опять спускаться!» Но почему же все-таки нельзя сразу пойти следом за этими Дон-Кихотами и почему их приходится считать Дон-Кихотами? Ведь провозглашали-то они и верные мысли! «Отчего нельзя продолжить? — спрашивает Герцен. — Отчего, — говорит он, — Монблан не стоит на Шимборозо и Гималаи не продолжает их — какова бы была гора?»

Но таких гор не бывает на земле. Это воздушный замок.

Мечта Чаадаева о жизни по законам совести была утопией, воздушным замком.

«Если ты выстроил воздушный замок, — писал Торо, — твой труд не пропал даром; именно там им и место. Тебе остается подвести под них фундамент».

Уже давным-давно в мире существует и это странное разделение труда — «чудаки» строят свои воздушные замки, люди практики подводят под эти замки фундамент.

«Воздушные замки» — это утопия, несбыточные в старом мире мечты «чудаков» о совершенном обществе. Но мир «чудаков» не вечен. На смену ему рано или поздно приходит общество, непредставимое для них, как был, очевидно, непредставим для современников Ньютона, скажем, мир современной физики.

Мечты «чудаков» — свидетельство того, что мир старой цивилизации, в котором они живут, уже начинает «жать в плечах» человечеству, а еще больше он начинает сжимать сердца людей. Размышляя о будущем, «чудаки», понятное дело, отталкиваются от настоящего (а от чего же еще им отталкиваться, в самом деле?) и потому в известном смысле не могут перейти границ этого настоящего даже в самых дерзких своих мечтах. Но «чудаки» именно отталкиваются от современности — многое в их утопиях «сфантазировано», построено по прямому контрасту с тем, что есть. Поэтому, кстати сказать, утопии — всегда критика современности, иногда весьма и весьма глубокая.

Но ведь и мир, идущий на смену старому обществу «чудаков», также возникает как некое отрицание старого общества, хотя вся история человеческой цивилизации оказывается его материальной и духовной базой, «снятой» в последующем развитии.

И удивительно ли, что многие утопии старого мира окажутся осуществимыми в новых условиях, в частности, скажем, и утопия о жизни по «законам совести».

Можно даже утверждать, замечал Грамши, что в этом новом мире — мире коммунистической действительности — многие утопические «концепции или по крайней мере некоторые аспекты их, являющиеся утопическими в царстве необходимости, смогут стать истиной» 30 на новой исторической основе.