Южная Мангазея - Янев Киор. Страница 38

Преступление и наказание.

Вечером шла мимо жилого дома напротив общежития, какой-то младенец бросил резиновый шарик и ночью этот шарик мне приснился.

Я бегаю в институте за грациозной студенткой боттичелиевого типа и пухлыми губами, похожей на выбеленную Азеб. Сам институт напоминает сталинский отель с огромными коридорами и пустыми лестницами. Девица мечется, пытается увильнуть, забивается в углы, я же смеюсь над ней и хлопаю по ушам. Но вот из кармана у неё выпадает желтый резиновый шарик, а сама она отключается. Приходят какие-то ребята- студенты и уносят её в кабинет. Я же страшно пугаюсь, заглядываю через головы, вижу её ноги в ботиночках и переживаю, в обмороке ли она, или что похуже. Господи, лишь бы живая! Все отхлынули, она бледная, красивая как панночка, я беру её за руки и молюсь, лишь бы живая! А рядом прыгает этот шарик, продолжает прыгать! Тук-тук, тук-тук! Наконец она открывает глаза и смотрит на меня! Слава Богу! Я вскакиваю, бегу прочь, а за мной прыгает этот шарик, по коридорам, по лестницам, вниз, тук-тук, тук-тук! Я забиваюсь в подвальный закуток за лестничным пролетом, смотрю на него, он прыгает, — ты демон или ангел?! Хватаюсь обеими руками за перила, становлюсь на колени смотрю в пролет и там, наверху, замечаю её склонившееся, как у Беатриче, лицо — прости меня!

А шарик стучит всё сильнее, отбивает куски штукатурки, крошится пол, наконец сыпятся межэтажные перекрытия, оседает облако пыли и видно, что остались лишь арматурные решётки между несущими балками, стены и полы из решёток, комнаты-клетки нагромождены друг на дружку, в них цинковая мебель, трясущаяся на арматуре, Азеб-Беатриче сидит на таком ящике, с какой-то надписью, на верхнем этаже, на лестничной площадке и вдруг со звоном начинает рушиться вниз по железным ступеням.

Это настоящая, эфиопская Азеб грохнула железным чайником.

***

Утром Азеб насильно, почти за локоть, тянула Черенкову в институт — мимо хычового дома с тёмными окнами, где утонул босховый триптих Ада и Рая. Моросило. Черенкова смотрела на Азеб и думала, что тёмное лицо за каплями дождя со снегом напоминает лицо за смертной пеленой. Не выпуская локоть, на кафедру, в деканат. Когтистой ещё не было, а Викч уже сидел за столом, скрипел ручкой в формулярах. Ну что ж, вьюноша, сморщились страницы, как щёки той шаманки, что когда-то по строчкам буквенными ножками летала, курсивом гнулась, избежать закланья тщилась настырными перстами, заклинаний лепет в начетчика стоптать скороговорку. Теперь себе ты молишься. Лишь чёрные границы реестров долговых калечные напоминают ножки.

Викч совсем не удивился просительницам. Обе тяжело дышали, у обеих мокрые от дождя лица. Азеб подтолкнула Черенкову вперёд. Ну что вам этот папенькин сынок сдался. Викч встал, подошёл к Черенковой, смахнул с её лба тонкие, похожие на влажных змей, косицы: — Провинциалка. — Обернулся к Азеб: — Зачем ты мне эту дешёвку подсовываешь? — Викч взял Черенкову за плечо, довольно сильно сжал и, подведя к обитой волоком двери, вытолкнул её в предбанник: — Иди, посиди Горгоной среди других горгон на карнизе Спасской башни. — Затем задвинул задвижку и обернулся к эфиопке: — Ну что, Азеб Робсон-Васильчикова, когда должок отдавать будем?

Васильчикова посмотрела в окно: где они, спасительные ниточки?

ЭФИОПКА

Бумажное сердце под дождём распускается ревнивыми японскими бутонами, засыхающими под солнцем коркой папье- маше.

Вы когда-нибудь видели, как кожа свежего, влажного новорожденного, в первые же секунды после появления на свет от соприкосновения с кислородом теряет розовую окраску, темнеет, становится фиолетовой?

Вот так же и княжна Васильчикова, русалочья невеста Грозного, анабиозная жена огрова, как только друзья Сольмеке в Юмее вскрыли четырёсотлетний аквариумный саркофаг, потемнела на воздухе, приобрела эфиопские оттенки. Омыла офелию Сольмеке, вытерла насухо, одела, поднесла к устам зеркальце. Через несколько дней глубокого сна высохли жаберные щели, захрипело в горле и разверзла княжна карие очи — якорьки души, парящей в эмпиреях. Всем хороша проснувшаяся девушка, губы вздутые, грудь и попа упругие, и ноги много длинней, чем казалось в водяном преломлении Сверх-Огру, любителю коротколягих сулико, но — эфиопка. Продубил алхимический раствор нежную кожу, пропитал за прошедшие века пигментом, ставшим сумрачным при соприкосновении с воздухом.

И теперь смотрела княжна Васильчикова, удочерённая негром- альбиносом Робсоном, что был моложе её на триста семьдесят лет, в замызганные окна деканатской темницы. Нет ниточек спасительных из царства канатоходцев! Где они, беглецы от советского государства? Канатоходцы питаются голым светом, принимают его бессмертную натуру, а то, что было бессмертным, не рассеивается, но тянется, и если не хочешь таскать за собой своих червей, учись искусству ходить по канатам. Не возьмут наверх мальчика этого нескладного, конквистадора, жирафа изысканного, а если бы и взяли, не захочет он всю жизнь без прописки над Москвой болтаться, ибо внизу — первый постовой — цап! Как спасти его от Гиндукуша? Пойдет сейчас, отчисленный с волчьим билетом, документы выправлять — тут-то его за ушко да на призывной пункт!

Придется другой метод применять, черепковский, надеюсь малой кровью обойтись, так интернатские красавы девственность сохраняют.

Викч уже развалился в своём кресле, вытянул ручку-указку и с отсутствующим видом постукивал по географической клеёнке на столе; Воланд — смотрится в океаны: я на свете всех милее, румяней, белее… Азеб подошла к шкафчику за его спиной, достала советский, с клопиным запахом, виски из Берёзки, набрала в рот из рюмки. Интересно, сколько раз целомудренная Черенкова в интернате щёки надувала, жарко, быстро и дезинфекционно, правда вместо диски конечно же водка была.

— А интересно, ты тоже, как та клофелинщица, меня в бурдюк обратишь? — спросил он ее и растаял от счастья. В червивый бурдюк Викч не превратился, так как в Васильчиковой не было мёртвого времени, срывающего с места все органические связи. Её анабиозно-девственное время было ангельским, когда каждый момент вмещает в себе вечность. Поэтому Викч просто переполнил сам себя, тысячам двойников, начавшим жить в нём двойниковые жизни, оказалось его мало, они растащили по паре викчевых частичек по своим жизням, частички не смогли удержаться вместе, несмотря на то что Викч изо всех сил цеплялся за каждую и, сопровождаемый опаянным криком Васильчиковой, он просочился сквозь ветхие монастырские перекрытия и лужицей впитался в землю. Васильчикова же, сломя голову, вылетела из деканата. По гулким, в фосфорном свете, кривым, скошенным пространствам скатилась на улицу и, обнаружив свежую лужицу под водосточной трубой, обезумела. Пошёл снежок, но не смог её охладить. Васильчиковы бездны так распалились от горя, что растопили Москву. Но всей топлёной Москвы не хватило на то, чтобы залить васильчиково горе и городские камни, песок и кирпичи взвесились в ней, слишком лёгкой, чтобы уйти под землю. Образовалось грязекаменное озеро, прикрытое архитектурной коркой московского ангела, Рюриковича. Уже подломленный позвоночник бывшего небожителя не выдержал, городское лицо его обывательски пало. Ему показалось, что он гробил черепную коробку собственной Арсенальной, кремлёвской башней, откуда выплеснулось распалённое месиво из потерявшей собранность Васильчиковой и городской грязи, впитавшей Викча, как снегурочку. Во время всей катавасии Черенкова, оседлав хилую трубу бубличной, пыталась улизнуть на ней в звёздное небо. Она и получила этот клистир в своё облезшее лилито-лунное место.

Романтическое пятно в ангельском, ставшим обывательским, мозгу набрякло настоящей городской грязью и тяжёлой луной поползло вниз по московскому небосклону. Небо высасывало из луны питательную для обывательского воображения лёгкость, белесоватые разводы, воздушные намёки на кристальные терема, в которых бывший небожитель хотел жить с Васильчиковой. Но жил с ней в его блистательных проектах сейчас чужак! Переливался с Азеб прозрачными стенами, перламутровыми зеркалами, янтарными комнатами. Влюблённый обыватель Васильчикову не устраивал, потому что ничего существенного в её содержание в таких трудновообразимых дворцах не вложил. Викч же выкладывался туда и душой и телом. Особой солидности воздушным постройкам это, правда, не добавило. Но зато, лишившись их небесной лёгкости, дразнящее обывателя лилито-лунное место сошло с московского кругозора! Улеглось в полном грязи и червей Подмосковье. Осталось ревновать во впечатляющую даль, ставя кремлёвскую фортецию под напряжение, чтобы небесные девичьи переливы выпали из мозгового раствора ярким кристаллом.