Очерки по истории русской церковной смуты - Краснов-Левитин Анатолий Эммануилович. Страница 2

Он родился в г. Витебске 30 августа (12 сентября н. с.) 1889 года в семье учителя латинского языка, вскоре ставшего директором гимназии. В честь Александра Невского, память которого празднуется в этот день, новорожденный назван был Александром. Будущий вождь обновленческого раскола был обладателем не совсем обычной родословной. Его дед Андрей был псаломщиком Новгородской епархии; по слухам, он был крещеным евреем из кантонистов. Человек порывистый и необузданный, Андрей к концу жизни стал горьким пьяницей и погиб при переходе ранней весной через Волхов; семейное предание рассказывает, что, цепляясь за ломкий вешний лед и уходя под воду, псаломщик читал себе отходную. Его сын Иван Андреевич Введенский получил от своего отца противоречивое наследство: духовную фамилию Введенский и ярко выраженную иудейскую внешность; необузданно пылкий нрав и блестящие способности. Окончив Духовную семинарию, сын сельского псаломщика поступил на филологический факультет Петербургского университета и затем надел вицмундир гимназического учителя. В памяти Александра Ивановича осталось, как его отец дослужился до звания действительного статского советника и как ликовала по этому поводу вся семья: выделившись из «колокольного» дворянства, Введенские юридически причислялись к «благородному» русскому сословию, хотя настоящие дворяне, разумеется, с иронией поглядывали на своих новых собратьев. Мать будущего обновленческого первоиерарха Зинаида Саввишна была обыкновенной провинциальной дамой среднего буржуазного круга, незлой и неглупой. Быт семьи директора витебской гимназии мало чем отличался от быта тысячи подобных провинциальных семейств, раскиданных по бесконечным русским просторам, все члены этой семьи были самыми обыкновенными средними интеллигентами; на этом фоне неожиданно, как метеор, сверкнула яркая талантливая личность, в которой самым причудливым образом переплетались самые, казалось бы, несовместимые черты.

С недоумением смотрели на него родные и знакомые; все поражало их в странном мальчике. Наружность отдаленных еврейских предков неожиданно повторилась в сыне витебского директора в такой яркой форме, что его никак нельзя было отличить от любого из еврейских детишек, которые ютились на витебских окраинах; он был больше похож на еврея не только чем его отец, но и сам его дед. Задумчивый и вечно погруженный в книги, он как-то странно выходил моментами из своего обычного состояния молчаливой замкнутости, чтобы совершить какой-либо эксцентрический, сумасбродный поступок. «Введенский — странный, странный ребенок», — говорили о нем гимназические учителя, коллеги папаши. Но всего страннее была религиозность, экстравагантная, порывистая, неудержимая… она началась в раннем детстве; с семи лет с ним произошло что-то необычное, диковинное, о чем он говорил потом очень редко, как-то вскользь, с большой неохотой. «Семи лет я имел видение в храме», — сказал он мне однажды, когда мы говорили о книге Джемса «Многообразие религиозного опыта», и тотчас перевел разговор на другую тему. Не было в городе более религиозного гимназиста, чем Саша Введенский; каждый день перед гимназией он посещал раннюю обедню; во время литургии приходил в экстаз, молился с необыкновенным жаром и плакал; худое тело высокого не по летам гимназиста сотрясалось от рыданий, а молящиеся, вероятно, смотрели на него с изумлением и про себя говорили: «чудак, юродивый!» И дома он много и долго молился. Однажды попалась ему книга — «Идиот» Достоевского, и он прочел ее залпом, не отрываясь, в один присест. Девяти лет прочитал он роман «Воскресение» в запрещенном заграничном издании и послал в Ясную Поляну негодующее послание; обиделся за главу о евхаристии. Еще в раннем детстве он выучился (очень легко и быстро) играть на рояле и уже в одиннадцать лет разыгрывал довольно сложные вещи, так что многие считали его вундеркиндом. Очень рано потерял он отца, но отцовскую смерть перенес довольно равнодушно, зато еще более привязался к матери, которую нежно любил до самой ее смерти (в 1939 году), и, пользуясь правами епископа, после ее кончины причел ее к лику блаженных.

По окончании гимназии Александр Иванович поступает в Петербургский университет (на филологический факультет), и с этого времени сразу же в его жизни наступает период бурной деятельности. Так же, как в Витебске, каждый день он бывает в церкви, в храме Великомученицы Екатерины на Васильевском острове; с удивлением хозяйка квартиры (он жил на 1-й Линии) отмечает, что в комнате молодого студента всегда горит лампада. В университете он увлекается больше всего философией (тогда историко-филологический факультет был одновременно и философским). «Есть только две области после религии, которые доставляют наслаждение: гносеология и музыка», — часто говорит он впоследствии. И музыкой занимается он неустанно, с увлечением, не знающим границ, каждый день по три-четыре часа играет на фортепиано, разучивая Шопена и Листа, которые на всю жизнь остались его любимыми композиторами. В 1910 году совершил он летом, вместе со своим товарищем, молодым студентом консерватории певцом Ливером, гастрольную поездку по провинции, заезжая в самые глухие губернские и уездные уголки. Через пятнадцать лет (в 1925 году) совершил он по примерно тому же маршруту другое турне в качестве митрополита-апологета, только на этот раз он не играл на рояле, а потрясал стены филармоний и провинциальных лекториев своими речами на диспутах.

В университете у Введенского был близкий друг однокурсник Владимир Пишулин — тоже экзальтированно-религиозный юноша монашеского типа: впоследствии Введенский сделает его священником и епископом, а потом (14 августа 1926 года) его бывший товарищ со слезами, публично, в храме, отречется от него и его дела и будет считать полученное им из рук Введенского епископство величайшим грехом своей жизни. В дореволюционные годы, когда многие из петербургских интеллигентов были охвачены богоискательством, молодой студент Введенский становится частым гостем в салоне Мережковского и Гиппиус. Модные писатели обращают внимание на оригинального студента-филолога. Завязываются литературные связи, появляются новые знакомства, и тут вдруг неожиданно оказывается, что мечтательный богоискатель обладает бешеной энергией и совершенно исключительной способностью натиска… В его голове рождается грандиозный план — выяснить причины неверия русской интеллигенции путем анкетного опроса работников интеллектуального труда в России. Задумав этот план, молодой Введенский начинает, как угорелый, носиться по редакциям газет и журналов, поднимает на ноги литераторов, профессоров, членов Государственной Думы, земских деятелей. В конце концов ему удается заинтересовать своим планом либеральное «Русское слово»; в газете появляется соответствующее обращение за подписью «А. И. Введенский». Начинается газетная шумиха, граничащая с сенсацией; на анкету откликаются тысячи людей. Скоро, правда, выясняется, что произошло забавное недоразумение: большинство читателей приняло безвестного студента за его прославленного однофамильца профессора философии А. И. Введенского. Посыпались обвинения в мистификации, так что молодому человеку пришлось выступить с печатным заявлением, что он не виноват в том, что другие носят его фамилию, имя и отчество. Так или иначе, было заполнено несколько тысяч анкет, и на основе этих данных Александр Иванович пишет свою первую статью «Причины неверия русской интеллигенции», помещенную в журнале «Странник» за 1911 год. Эта статья, блестящая по форме и глубокая по содержанию, является великолепным историческим документом [2].

Для истории обновленческого движения эта статья интересна тем, что здесь как бы пунктиром намечено основное направление деятельности знаменитого проповедника и апологета. В основе массового распространения неверия лежат два факта: кажущееся несоответствие религиозных догматов с прогрессом науки и глубокая испорченность духовенства — отсюда две линии, по которым затем направляется деятельность будущего идейного вождя обновленчества: апологетика (примирение религии и науки) и реформаторство (обновление церкви). О том, насколько успешно были им выполнены эти две задачи в рамках обновленческого движения, мы расскажем на следующих страницах наших очерков, а пока отметим, что в этом труде двадцатитрехлетнего автора, быть может, проявилась и основная слабость его как деятеля. Есть что-то символическое в том, что его первая статья посвящена русской интеллигенции: всегда и во всем — и в своих реформах, и в своей апологетической деятельности — он имел в виду прежде всего русского дореволюционного интеллигента: все его речи, проповеди, произведения предназначаются для рафинированной интеллигентской публики (все остальные слои общества порой как-то выпадают из его поля зрения), вот почему его деятельность в двадцатых-тридцатых годах, несмотря на весь новаторский пафос, все же имела привкус какого-то анахронизма. Следующие годы ознаменовались в жизни Александра Ивановича рядом важных событий: в 1912 году он женится по страстной любви на молоденькой девушке, дочери провинциального предводителя дворянства, и с этого момента начинается запутанный и зигзагообразный путь его личной жизни [3].