Остров тридцати гробов - Леблан Морис. Страница 47

Ворский смотрел на мужчину с растущим ужасом и подозрением, которое с каждым словом и жестом нового противника превращалось в уверенность. Он вроде бы не знал ни этого человека, ни его голоса, но чувствовал, что его твердую волю и могущество он уже успел испытать, что его раздражает откуда-то знакомая едкая ирония. Но возможно ли это?

— Все возможно, даже то, о чем ты думаешь, — снова заговорил дон Луис Перенна. — Но, повторяю, какой же ты тупица! Строишь из себя великого разбойника, авантюриста с размахом, а сам не можешь разобраться даже в собственных преступлениях! Нет, когда речь идет о том, чтобы наобум убить кого-нибудь, тут ты не колеблешься. Но при первом же затруднении теряешь голову. Ворский убивает, но кого он убил? Это ему неизвестно. Жива Вероника д'Эржемон или нет? Привязана она к дубу, на котором ты ее распял, или нет? А может быть, лежит здесь, на жертвеннике? Убил ты ее там, наверху, или здесь, в этом зале? Загадка. Тебе даже не пришло в голову, прежде чем ударить, посмотреть, кому ты наносишь удар. Для тебя главное — ударить с размаху, опьянев от вида и запаха крови, и превратить живую плоть в омерзительную кашу. Да нет, ты посмотри, болван. Когда человек убивает, он, как правило, не боится этого и не прячет лицо своей жертвы. Взгляни, тупица.

Он сам наклонился над трупом и снял покрывало.

Ворский закрыл глаза. Коленопреклоненный, прижавшись грудью к ногам мертвого тела, он застыл с упрямо закрытыми глазами.

— Ну как? — насмешливо осведомился дон Луис. — Ты не осмеливаешься взглянуть, но только потому, что ты уже догадался или вот-вот догадаешься, не так ли, негодяй? Твой мозг идиота лихорадочно соображает, верно? На острове Сарек находились две женщины, только две, — Вероника и та, другая. Другую звали Эльфридой — я не ошибся? Эльфрида и Вероника, две твоих жены, одна — мать Райнхольда, другая — Франсуа… Раз ты распял и исполосовал ножом не мать Франсуа, выходит, это была мать Райнхольда. Раз лежащая перед тобою женщина с истерзанными запястьями не Вероника, значит, это Эльфрида. Ошибка исключается. Эльфрида, твоя супруга и сообщница… Эльфрида, твоя проклятая душа… И тебе это известно настолько хорошо, что ты предпочитаешь лучше поверить мне на слово, чем собраться с силами и взглянуть на белое лицо покойницы, твоей покорной сообщницы, которую ты предал мучениям. Ну, заячья душонка, смотри!

Но Ворский спрятал лицо в ладони. Он не плакал! Ворский не мог плакать. Однако плечи его сотрясались, а поза говорила о жестоком отчаянии.

Это длилось довольно долго. Наконец Ворский несколько успокоился, но продолжал стоять неподвижно.

— Ей-Богу, дружище, ты вызываешь у меня жалость, — заметил дон Луис. — Значит, ты до такой степени был привязан к Эльфриде? Должно быть, привычка? Или она была для тебя чем-то вроде талисмана? Ну, что поделать, зато с этим ты уже разобрался. Знаешь, что натворил. Кой-чему научился. Мало того — начал размышлять! Итак, ты плаваешь в преступлениях, словно новорожденный, которого бросили в воду. Поэтому ничего удивительного, что ты погрязаешь в том, что тебя окружает. Так как же, жив Старый Друид или нет? Конрад все-таки всадил ему нож в спину или же это я сыграл роль сей демонической личности? Короче, существуют ли друид и испанский гранд по отдельности или это одно и то же лицо? Для тебя, мой бедный мальчик, это — темный лес. Поэтому следовало бы объясниться. Хочешь, я помогу тебе?

Если до сих пор Ворский действовал не раздумывая, то теперь, когда он поднял голову, было заметно, что он хорошенько поразмыслил и прекрасно знает, на какой отчаянный шаг толкают его обстоятельства. Он безусловно был готов объясниться, как призывал его дон Луис, но объясниться с кинжалом в руке и с непреодолимым желанием им воспользоваться.

Не спеша, вперив взор в дона Луиса и отнюдь не скрывая своих намерений, Ворский вытащил нож из тела женщины и выпрямился.

— Имей в виду, — заметил дон Луис, — нож тоже ненастоящий, как и твой револьвер. Он из серебряной бумаги.

Но шутка не подействовала. Ничто не могло ускорить или же замедлить того расчетливого порыва, который толкал Ворского на последнюю схватку. Он обошел жертвенник и остановился перед доном Луисом.

— Значит, это ты, — осведомился он, — уже несколько дней мешаешь мне во всем?

— Только сутки, не больше. Сутки назад я прибыл на Сарек.

— И ты готов идти до конца?

— Во всяком случае, как можно дальше.

— Зачем? Что тобою движет?

— Я занимаюсь этим как любитель. Ты мне противен.

— Значит, договориться мы не сможем?

— Нет.

— Ты отказываешься принять участие в моей игре?

— Он еще спрашивает!

— Я дам тебе половину.

— Предпочитаю все.

— То есть Божий Камень?

— Божий Камень принадлежит мне.

Разговаривать дальше не имело смысла. Соперника такого калибра следует уничтожить, иначе он уничтожит тебя. Возможен один из этих исходов, третьего не дано.

Дон Луис все так же невозмутимо стоял опершись о столб. Ворский был выше его на голову и глубоко уверен, что во всех отношениях — по силе, мускулатуре, весу — превосходит соперника. Чего же тут колебаться? К тому же было ясно видно, что дон Луис в состоянии лишь защищаться, лишь уклоняться от ударов. И если он будет и дальше так стоять, то, увы, не успеет принять оборонительную позицию. Но он не двигался. Поэтому Ворский нанес удар уверенно, как бьют жертву, участь которой предрешена.

Все дальнейшее произошло столь молниеносно и непостижимо, что Ворский не смог бы сказать, в результате каких действий противника он был побежден и через несколько секунд оказался на земле, обезоруженный, с таким ощущением в ногах, словно их перебили палкой, и с неподвижной правой рукой, болевшей так, что хоть кричи.

Дон Луис даже не дал себе труда связать его. Поставив ногу на беспомощного противника, он наклонился к нему и проговорил:

— Пока объяснений довольно. Я сделаю это потом, по-своему: рассказ мой может показаться тебе длинноватым, но зато ты поймешь, что я знаю все от начала и до конца, то есть гораздо лучше тебя. Есть лишь одна неясность, и тут ты можешь мне помочь. Где твой сын Франсуа д'Эржемон?

Не получив ответа, дон Луис повторил:

— Где Франсуа д'Эржемон?

Ворский хранил молчание, очевидно полагая, что случай дает ему в руки неожиданный козырь и, значит, партия еще не проиграна.

— Отказываешься отвечать? — осведомился дон Луис. — Считаю до трех: раз… два… три! Прекрасно.

И он тихонько свистнул.

Мгновенно из уголка зала вынырнули четверо — четверо смуглолицых мужчин, похожих на марокканских арабов. Как и дон Луис, они были одеты в голландки и фуражки с блестящими козырьками.

Почти сразу же появился еще один персонаж — искалеченный французский офицер с деревяшкой на месте правой ноги.

— А, Патрис, это вы! — заметил дон Луис.

И в полном соответствии с этикетом представил:

— Капитан Патрис Бельваль, мой добрый друг. Господин Ворский, бош [14].

Затем дон Луис обратился к моряку:

— Что новенького, капитан? Франсуа не нашли?

— Нет.

— Не позже чем через час отыщем и отправимся в путь. Все люди на корабле?

— Да.

— Пока все в порядке?

— Безусловно.

Дон Луис приказал марокканцам:

— Берите Ворского и отнесите его наверх, к дольмену. Можете не связывать, он не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Да, минутку!

Наклонившись к Ворскому, он проговорил:

— Перед уходом посмотри хорошенько на Божий Камень, там, между плитами потолка. Старый Друид тебе не соврал. Это действительно чудесный камень, который люди ищут на протяжении веков, а я нашел его издали, по переписке. Попрощайся с ним, Ворский! Ты его больше не увидишь, как не увидишь и еще кое-чего в нашем подлунном мире.

Он махнул рукой.

Четверо марокканцев ловко подхватили Ворского на руки и понесли в глубь зала, в сторону, противоположную той, в которой находился лаз.