Шах и мат - Хейзелвуд Али. Страница 7

Но, думаю, в другой части доски…

Если я заставлю его…

И он не уберет своего…

Сердце отчаянно колотится. Я не сдаюсь. Вместо этого выставляю вперед собственного коня, чувствуя, как слегка кружится голова. Впервые за… О боже, неужели мы играем уже сорок пять минут? Как это возможно?

Почему партия всегда пролетает так быстро?

Впервые с начала раунда я замечаю нечто новое, когда смотрю на Сойера. Его напрягшиеся плечи, прижатые к полным губам пальцы говорят, что он все-таки здесь. Играет партию. Со мной.

Ладно, против меня.

Я моргаю, и иллюзия исчезает. Он делает ход королевой. Берет моего слона. Переключает часы.

Я перемещаю коня. Съедаю его пешку. Переключаю часы.

Королева. Часы.

Снова конь. У меня во рту сухо. Часы.

Ладья. Часы.

Пешка. Дважды сглатываю. Часы.

Ладья съедает пешку. Часы.

Король.

Сойеру требуется несколько секунд, чтобы осознать, что произошло. Считаные мгновения, в которые он прикидывает все возможные сценарии этой партии. Я знаю наверняка, потому что вижу, как он поднимает руку, чтобы сделать ход королевой, будто это что-то изменит и у него есть шанс выдержать мою атаку. Мне приходится прочистить горло, прежде чем сказать:

– Шах… и мат.

Только тогда он впервые смотрит на меня. Глаза у него темные, взгляд ясный и серьезный. Он напоминает мне о нескольких важных, но забытых вещах.

Когда Нолану Сойеру было двенадцать, он занял третье место в турнире из-за спорного решения судьи о короткой рокировке. В ответ Нолан широким жестом смахнул со стола все фигуры. В тринадцать он занял второе место на том же самом турнире – и на этот раз перевернул стол. В четырнадцать вступил в конфликт с Антоновым то ли из-за девчонки, то ли из-за отмененной ничьей (слухи разнятся). Не помню, сколько ему было, но однажды он назвал бывшего мирового чемпиона мудаком за то, что тот сделал невозможный ход во время разогрева. Я точно помню, что слышала эту историю и размышляла, кто такой «мудак».

Каждый раз Сойера штрафовали. Делали выговор. Он был постоянным объектом внимания журналистов шахматного мира. И каждый раз сообщество принимало его назад с распростертыми объятиями, потому что вот какая штука: больше десяти лет Нолан Сойер только и делал, что переписывал шахматную историю, переопределял стандарты и привлекал внимание общественности к этому виду спорта. Какой резон играть, если лучших не допускают к доске? Даже если этот самый лучший ведет себя как придурок… что ж. Нужно понять и простить.

Но не забыть. Все в сообществе знают, что Нолан Сойер – ужасный тип с переменчивым настроением и взрывным характером, источающий токсичную маскулинность. Что никто в истории шахмат так не воспринимал свое поражение. В истории любого вида спорта. В истории истории.

И раз уж он проиграл мне, кажется, это может стать проблемой.

Впервые с начала партии я понимаю, что десятки людей стоят вокруг нас и о чем-то перешептываются. Я хочу спросить, на что они смотрят и не идет ли у меня кровь из носа, нет ли проблем с одеждой или тарантула на ухе, но я слишком занята тем, что сама пялюсь на Сойера. Слежу за движениями. Пытаюсь понять, не швырнет ли он сейчас в меня часы. Меня не так просто запугать, но я бы предпочла избежать сотрясения мозга, вызванного шахом и матом, если вдруг он решит стукнуть меня складным стулом по голове.

Удивительно, но, похоже, ему достаточно только смотреть на меня. Губы слегка приоткрыты, глаза блестят, будто я нечто странное и знакомое, вызывающее вопросы, важнее жизни, и…

Он смотрит. Игнорировал меня двадцать пять ходов, а теперь просто пялится. Спокойно. С любопытством. К моей досаде, без всякой злобы.

До меня неожиданно доходит кое-что забавное: топ-игрокам пресса обычно дает милые прозвища. Художник. Пикассо от шахмат. Гамбит Моцарта. А что у Нолана?

Убийца королей.

Убийца королей едва заметно подается вперед, и его напряженное, изумленное выражение лица пугает меня сильнее, чем потенциальный удар стулом.

– Кто… – начинает он, но для меня это уже слишком.

– Спасибо за игру, – выпаливаю я и встаю, несмотря на то что должна пожать ему руку, подписать карточку с протоколом и сыграть еще три партии.

«Нет ничего стыдного в том, чтобы отступить, если тебя пытаются загнать в ловушку, но ты все еще можешь выбраться, – говорил папа. – Нет ничего стыдного в том, чтобы знать свои способности и ограничения».

Стул, на котором я сидела, со скрежетом падает на пол, и я убегаю прочь, даже не попытавшись его поднять.

Глава 4

– Мэл?

– Мэл.

– Мэ-э-э-эл!

Я смаргиваю сон. Дарси прижалась своим носом к моему, глаза в утреннем свете выглядят насыщенно-голубыми, как вода на Галапагосских островах.

Зевок.

– Что случилось?

– Фу, Мэл, – она отшатывается, – почему у тебя изо рта пахнет, как от скунса в брачный сезон?

– Я… все в порядке?

– Да. Я сама приготовила себе овсянку. У нас закончилась «Нутелла».

Я сажусь или по крайней мере пытаюсь. Тру заспанные глаза.

– Вчера оставалось еще полбанки…

– А сегодня она закончилась. Круговорот жизни, Мэл.

– Как там мама и Сабрина?

– Нормально. Маккензи и ее отец забрали Сабрину. Мама в целом в порядке. Она встала, затем снова отправилась в кровать, потому что плохо себя чувствовала. Но там к тебе кое-кто пришел.

– Пришел?..

Воспоминания о вчерашних событиях постепенно возвращаются.

Моя королева объявила шах королю Сойера. Я бежала к поезду, спотыкаясь по дороге. Отправила Истон сообщение о «срочном деле» и выключила телефон. Унылый городской пейзаж за окнами поезда почему-то напоминал шахматную доску. Остаток вечера я провела за марафоном «Вероники Марс» с сестрой, и в мозгу не осталось никаких мыслей.

Не хочу хвастаться, но я хорошо умею переключаться. Если учесть, что я еще прекрасно определяю лучшее блюдо в меню, то это мой самый грандиозный талант. Именно так я заставила себя забыть о шахматах на несколько лет. И так умудрилась выживать все это время, не гипервентилируя по поводу и без. Или ты отстраняешься, или разоришься на ингаляторах.

– Скажи Истон, что…

– Это не Истон, – вспыхивает Дарси. – Хотя ты могла бы ее пригласить. Может, сегодня после обеда?

Не Истон?

– Кто тогда?

– Я ее не знаю.

Я издаю стон:

– Дарси, говорила же тебе, когда люди из «Тысячелетнего царства» стучатся к нам в дверь…

– …мы вежливо сообщаем им, что вечное спасение не в наших силах, знаю, но это не они. Спрашивают именно тебя, а не хозяина дома.

– Ладно, – я чешу затылок. – Ладно… скажи этому человеку, что я буду через минуту.

– Отлично. О, еще. Вчера пришло вот это. В получателях мама, но… – Дарси протягивает мне конверт.

У меня перед глазами все еще туман. Я снова моргаю, чтобы буквы перестали расплываться, но от прочитанного внутренности скручиваются в узел.

– Спасибо.

– Это уведомление, да?

– Нет.

– Про ипотеку?

– Нет. Дарси…

– У тебя есть деньги?

Я заставляю себя улыбнуться:

– Об этом не беспокойся.

Она кивает, но, прежде чем уйти, добавляет:

– Я спрятала его, когда забрала у почтальона. Мама и Сабрина не видели.

Веснушки у нее на носу образуют облачко в виде сердца; и моя единственная работающая извилина думает о том, как это несправедливо, что ей вообще приходится беспокоиться о подобных вещах. Ей двенадцать. Когда мне было двенадцать, моя жизнь состояла из бабл-ти и обновления сайта сhess.com.

Я натягиваю грязные шорты и вчерашнюю футболку. С учетом вежливого замечания Дарси решаю прополоскать рот, пока включаю телефон. Оказывается, уже 9:13 и у меня миллион сообщений. Я смахиваю в сторону новые пары из приложения для знакомств, уведомления из соцсетей, новости. Пролистываю послания от Истон (она сначала паникует, потом допытывается: «Как от Сойера пахнет?»; следом идут несколько абзацев подобного содержания, а затем я вижу фото, как Истон мстительно вгрызается в макарон). И только потом выхожу из ванной.