Солнечный цирк - Кан Гюстав. Страница 1

Гюстав Кан

Солнечный цирк

Gustave Kahn

Le Cirque Solaire

Эмилю Золя, в знак восхищения мужественным человеком и писателем.

Часть первая

(В Богемии)

Наступало еще одно ленивое осеннее утро. Старик Антуан на цыпочках вошел в комнату, тихонько открыл окно и толкнул ставню; ветка дерева чуть не ткнулась ему в лицо, встревоженная ласточка сорвалась с нее и стала биться о стену. Большой серый дог, дремавший на белой козьей шкуре, вытянулся и навострил уши; птичка продолжала летать с тревожным криком. Пес медленно встал и потерся о старого Антуана, потом снова лег и свернулся калачиком. Слуга открывал ставни одну за другой; по высоким окнам хлестали короткие струи дождя; небо было серым; старик вернулся к двери бесшумной походкой, какой ходят по спальне больного, и взял поднос из рук толстой седой служанки. Он двинулся в сторону алькова, поставил поднос на маленький столик и слегка раздвинул тяжелые алые портьеры; граф Франц приподнялся на локте, и слуга внимательно посмотрел в его бледное лицо с очень светлыми голубыми глазами и длинной черной бородой.

– Господин граф хорошо спал?

– Да, Антуан; но что за молотки стучали под утро?… Нельзя ли запретить…

– Никто не стучал, господину графу это, вероятно, приснилось.

– Нет, Антуан.

Большой серый дог подошел и лизнул руку хозяина, протянувшего ему кусок хлеба; пес с нежностью потерся мордой о худую руку с узловатыми венами.

– Антуан, помоги мне одеться.

Графу казалось, что влажное белье освежает его в этот начинающийся серый день. Слуга держал кувшин для умывания и полотенца.

– Погода опять неважная: господину графу не удастся погулять; возможно, она изменится к полудню, и тогда господин граф сможет пройтись по парку…

– Может быть. Что нового в замке?

– Ничего.

– А что это за шум, что за нарастающий грохот?

– А, господин граф, это телеги, которые едут на уборку урожая свеклы; в это время они ездят по всем дорогам. Обычно нашим людям разрешают ездить по дороге, идущей вдоль Цейса. Но если это мешает господину графу…

– Нет, напротив, меня это развлекает. Можно подумать, что-то происходит. Эти повозки видны в окно?

– Нет, господин граф, деревья в роще слишком высокие и растут густо; это прекрасные деревья.

– Да.

И с минуту горящие, ледяные, отливающие золотом глаза графа, сосредоточенные на какой-то далекой мечте, смотрели на мелкие листочки, которые, словно тысячи колокольчиков, трепетали под порывами ветра. Потом граф сел.

– Антуан, день сегодня хмурый, как будто он проиграл ночью в карты; он похож на измученное заботами живое существо; закрой-ка ставни и зажги лампы. Как же жаль бедняг, вынужденных видеть мерзости мира! Антуан, если кто-то из работников или слуг попросит выходной на сегодня, если вдруг он захочет провести день в теплой постели при свете лампы, а не смотреть на это тусклое небо, отпусти его, очень тебя прошу.

– Хорошо, господин граф.

– И оставь меня. Пусть меня больше не беспокоят. И собаку оставь, она мне не мешает. Сюда, Фроунд.

Он сел за стол. Комнату освещал высокий светильник; из молочно-белого шара, который держали металлические лепестки, на бумаги и сиреневатую кожу книжных переплетов лился опаловый свет.

Граф встал, заколебался, снова сел, наконец, решительно направился к маленькому шкафчику и поставил рядом с собой графин, в хрустальных гранях которого красные и золотые блики сливались в узорчатую гирлянду, напоминавшую суру Корана, словно увиденные во сне отблески чудесной лампы в зеркале из дымчатого топаза; слегка дрожащей рукой граф налил немного желтой жидкости в бокал, на дне которого извивался изумрудный дракон с рубиновыми глазами. Еще, потом еще.

– Ну вот, – сказал граф Франц, – теперь день наступил! Видишь, мой бедный Фроунд, обуздать ночь не так и трудно. Нужно лишь смешать хорошее рейнское вино с таким же количеством коньяка, и дело сделано. Ах, Фроунд, вы, звери, подчиняясь инстинктам, избегаете одного вида стакана. Ты, мой старый товарищ, должен был бы привыкнуть. Ну всё, успокойся! Ложись; я прекрасно услышал твой троекратный лай. Тебе хочется выйти. Ах, приятель, больше всего ты любишь прогуляться в сторону кухни; ты величественно появляешься там, ни о чем не просишь; ты знаешь, что как только ты входишь в кухню своей царственной поступью, перед тобой тут же оказываются тарелки с объедками, и ты опасаешься, как бы старина Фред, английский бульдог, не опередил тебя. Ну иди, греши.

Граф Франц встал, слегка пошатываясь, пересек комнату. Дог медленно следовал за ним. Граф открыл дверь, пес быстро выбежал.

– Этот тоже скучает в обществе бедняги Франца, но он всё же милый. Ба! Нет в мире совершенства. Вот надежный друг (и он погладил графин), вот мои старые приятели – с берегов Рейна, из Медока, из Шаранты, с Ямайки, кое-кто из Венгрии. Они честны. И в то же время этим подлинным Тартюфам, этим ханжам, этим краснолицым или, наоборот, бледным проповедникам, господам Шерри или Портвейну, надо обеспечить достойный и даже изысканный прием, чтобы они как следует отдохнули у меня в желудке. Они выводят человека из состояния греха, разве что во сне он пребывает в нем, но спящий человек не может грешить. У них полно веских причин уговорить вас поспать, и вам не будут мешать ни груженные свеклой телеги, ни раздающийся по вечерам траурный металлический скрежет, напоминающий ломаемые на похоронах шпаги, которые издают загадочные кареты, не спеша двигающиеся прямиком в ад. Да и милейший Антуан ничего не знает о маленьком шкафчике, где за книгами собраны все мои друзья. Они бы их отобрали – сказали бы, что заботятся обо мне. Без доброй моей Доротеи, которая хочет, чтобы мне снились хорошие сны, а щеки мои были румяными, я бы по-настоящему болел!

Граф закурил сигару.

– Вот еще один прекрасный друг, веселый и верный, понимающий, в чем смысл жизни: сигара быстро сгорает и умирает, превратившись в пепел. Она добра, и она исчезает. Я люблю ее меньше, курить мне не запрещают. В общем, благодаря этим двум – графину и сигаре – уже утром кажется, что серый день отступил, вокруг перестали бродить сумерки в изменчивых масках, и вот уже быстро наступает теплый вечер, а за ним как бы и ночь… потому что в настоящей, реальной ночи, слышно, как кто-то бродит, как поскрипывает что-то невидимое, сквозь приоткрытые двери проникают призраки, а белые псы приносят в зубах проклятую траву.

В дверь троекратно, с паузами между ударами, постучали.

– Аа, вот и Доротея. Входи, моя старушка.

Прямо перед ним оказалась совершенно седая служанка.

– Я пришла проверить, всё ли на месте в шкафчике.

– Взгляни.

Старуха направилась в темный угол.

– А еще, хозяин, я должна вас предупредить, и не делайте вид, что уже знаете: приезжает Отто; его ждут сегодня.

– Вот неприятность! Оставил бы он меня в покое!

– Говорят, Отто скоро женится.

– Да? Ну что же, пусть женится!

– Обратите внимание, хозяин, он собирается с вами говорить, покажет вам разные бумаги. Ничего не подписывайте.

– Почему?

– Он вас грабит, хозяин, держит вас здесь взаперти, а сам копит, копит, и всё в ущерб вам.

– Надолго он к нам?

– Не знаю.

– Скажи ему, что я болен, и если у него ко мне ничего срочного, пусть не заходит.

– Как же! Он прикинется, что не может побывать здесь и не увидеть вас, будет говорить с вами очень нежно, а потом внезапно: «Это в ваших интересах, брат…» Он вас обманет. Ничего не подписывайте.

– Не волнуйся, ничего не подпишу.

– Еще одна маленькая просьба. Старый Венцель хотел бы получить разрешение на торговлю вином и водкой в маленьком домике в поселке; это позволило бы ему разбогатеть, все матросы с Цейса и все извозчики заходили бы к нему; но Антуан собирается отказать Венцелю под тем предлогом, что в деревне полно кабаков; как думаете, Отто заговорит с вами об этом или откажет, не посоветовавшись? Вы могли бы сказать, хозяин, что старик к вам обращался с этой просьбой? Тогда Отто не осмелится противиться вашему решению. По таким мелочам он не будет настаивать.