Плат Святой Вероники - фон Лефорт Гертруд. Страница 29

Внезапно этот шелест как будто обрушился мне в самое сердце. Я открыла глаза, еще не совсем проснувшись. Комната была полна того нежного серого света, который существует как бы вне времени, на таинственной черте между ночью и днем. Замкнутое пространство еще как будто только припоминало свои границы. Предметы мечтательно безмолвствовали, как бы еще не до конца осознав свое присутствие здесь, но в то же время лежали и стояли так спокойно и уверенно, словно их держали незримые руки. Темная рама открытого окна с откинутыми, тихо дышащими занавесками, давно знакомый кусок неба, бледно-черный, с белой утренней звездой, еще утопающие в тени аркады на противоположной стороне дворца, невозмутимо зыблющаяся жемчужно-дымчатая струя фонтана во дворе – все это, весь этот тысячу раз виданный и потому ставший уже почти незримым маленький фрагмент моего домашнего мира предстал предо мной в такой удивительной, трогательной действительности, в такой почти таинственной определенности, как будто бы весь мир – все предметы, от самого крохотного до самого большого, и я сама – был пронизан, утвержден и благословлен невыразимой, глубочайшей любовью. И тут я вспомнила о своей встрече с этой любовью. Я вновь увидела ее в ее тихом, белом величии под балдахином собора Святого Петра, увидела, как она преградила путь слепым волнам ночи и властно притянула меня к себе. Задремавшая во мне великая радость вновь открыла глаза.

И вдруг – совершенно неожиданно – сердце мое вновь распахнулось для тетушки Эдельгарт. Я опять, как прежде, любила ее, глубоко, горячо и благодарно, как тогда во сне, но уже не каким-то чужим, а своим собственным, странно преображенным сердцем, так, будто она была самым близким мне человеком на земле. Я выпрямилась в постели и увидела тетушку. Она стояла у моей кровати на коленях, прижавшись лбом к деревянному резному столбику, неподвижная, словно согнутая той самой незримой рукой, что держала каждый предмет в комнате.

Я не знаю, почувствовала ли она мой взгляд, но она вдруг вскочила на ноги и застыла передо мной, в одной сорочке, тоненькая, призрачная, как не зажженная белая свеча, в серой рассветной полумгле, – у меня появилось ощущение, будто мы с ней увиделись на границе двух миров, образуемой этим неверным светом.

– Почему ты не спишь?.. – пролепетала она.

Что-то в ее голосе напоминало бегство, но сама она не двигалась с места.

Я схватила ее за руку.

– Не уходи, – попросила я тихо. – Помолись еще за меня!

Она словно окаменела. Застигнутая врасплох и ошеломленная, она не сопротивлялась, когда я притянула ее к себе. Я обвила ее шею руками, она вздрогнула и как будто хотела освободиться, но уже в следующее мгновение, вся словно замерев, покорно склонилась ко мне, и я стала шепотом рассказывать ей на ухо, как маленькая девочка своей матери, все, что со мной приключилось. Я говорила о том, что невозможно выразить словами, но она понимала. Она понимала меня не только благодаря словам – я чувствовала, как рассеивается в ней какая-то тьма, как волнуется ее душа в глубинах ее молчания, потрясенная схожестью одного и того же переживания, – меня вдруг пронзило внезапным испугом предчувствие ее вины. В то же время я только теперь поняла всю благодать случившегося.

Она, осознав, как и я, меру этой благодати, вначале отчаянно сопротивлялась, не желала верить своему открытию.

– Нет! Это не я, это не я! – повторяла она вновь и вновь.

– Это ты, твоя молитва, – настаивала я.

– Ведь я не молюсь за тебя уже несколько недель! (Она не могла это делать после того разговора с Жаннет, ее слова были последней попыткой бегства.)

– Значит, твоя молитва была услышана еще раньше.

Она тихо заламывала руки, смиренная, поверженная, словно мать, которая зачала и выносила свое дитя в тяжком грехе и которую это дитя благодарит за свое существование. Казалось, над ней все выше, уже почти немилосердно высоко вздымалась Благодать.

– Боже!.. – выдохнула она едва слышно. – Сколько лет! Сколько потерянных лет!..

Ее слова блеснули в моем сознании видением: словно узкая, совершенно прямая дорога, моя юная жизнь протянулась из ее потерянных лет к этой одной сегодняшней ночи. Образ за образом открывался перед моим взором, как будто некий голос, летящий вдоль этой дороги с быстротой пущенной стрелы, вновь и вновь повторял одно и то же имя.

– Ты растила меня с самых ранних лет. Сколько раз я тайком любовалась тобой!..

Потом – казалось, мне нельзя было говорить даже этого – у меня появилось чувство, что я просто убью ее, если произнесу еще хотя бы одно-единственное слово.

Она уже прекратила всякое сопротивление; медленно, беспомощно, словно под тяжестью унижения, счастья, вины, она опустилась на пол.

Так, молча, с молитвенно сложенными руками, прижавшись лбом к деревянному столбику кровати, она простояла до самого утра. Потом бесшумно вышла из комнаты. И только тогда я наконец по-настоящему уснула…

Когда я проснулась – уже довольно поздно, – квартира казалась вымершей. Я подумала, что все отсыпаются после тревожной ночи, но горничная сообщила мне, что тетушка Эдель и Жаннет уже давно встали и ушли на мессу в церковь Санта Мария сопра Минерва. Я не задумываясь решила отправиться вслед за ними, и это казалось мне настолько естественным и правильным, что я и не вспомнила о запрете посещать церковь во время богослужения. Даже мысль о том, что бабушка, проснувшись и не обнаружив меня дома, может опять встревожиться, не остановила меня, хотя теперь, переосмысливая минувшую ночь в свете нового дня, я уже осознала, какие страхи и волнения все из-за меня испытали. Я понимала, что меня ожидают многочисленные вопросы, возможно, упреки, а может быть, даже выговор от бабушки, но все это казалось мне таким далеким и нереальным. Во мне все еще жила та огромная радость, словно в душе моей взошла и осталась гореть звезда вчерашней ночи, которая уже никогда не погаснет. Думать мне ни о чем не хотелось, мне, в сущности, не хотелось ничего другого, как только беспрестанно предаваться этой радости. Сердце мое, утомленное бессонной ночью, время от времени судорожно сжималось, словно вздрагивая от счастья. Ощущать это было и страшно, и сладостно.

Спускаясь по лестнице, я вспомнила, как раньше иногда украдкой ходила вслед за тетушкой в церковь Санта Мария сопра Минерва. Особенно отчетливо запомнился мне тот день, когда бабушка встретила меня в Пантеоне. Тогда я проскользнула в церковь через маленькую дверцу в галерее. Сегодня же я намерена была открыто войти туда через огромный прекрасный портал, как входят в церковь все прихожане. А еще я решила не останавливаться неподалеку от входа, а пройти прямо к алтарю, опуститься на колени и молитвенно сложить руки. Я еще не знала, о чем стану молиться, – я вообще еще ничего не знала, я знала лишь, что с влюбленным трепетом отвечаю на призыв великой, всемогущей и окрыляющей Любви.

Я никогда не забуду это утро и этот короткий путь от нашей квартиры до церкви Санта Мария сопра Минерва, но никогда не смогу и описать его. Мне вновь, как и несколько часов назад, на рассвете, казалось, будто все предметы выглядят не так, как всегда, – дивно согретыми и защищенными чьей-то любовью, дивно одухотворенными и сопричастными мне, как будто они радовались вместе со мной. Ни в один другой день моей жизни площадь церкви Санта Мария сопра Минерва не казалась мне такой прекрасной, как тогда, никогда больше не казалось мне сияние солнечного утра таким божественно-просветленным, а сизо-дымчатая глубь теней такой призывно-манящей! Никогда больше маленький слон Бернини не вскидывал так весело свой хобот и не нес с такой игривой легкостью свой тяжелый обелиск [36] , никогда высокое, суровое чело церкви не приветствовало маленького смертного человека так ласково-дружелюбно.

У двери какая-то бедная женщина протянула ко мне руку за милостыней, а у меня было такое ощущение, будто этот жест означает совсем другое: «Добро пожаловать в храм!» У меня не было с собой денег, но я так простодушно пожала протянутую руку, что бедная старушка, похоже, ничуть не была разочарована, ибо она так светло и приветливо произнесла «Grazie signorina» [37] , как будто я щедро одарила ее.