Венок ангелов - фон Лефорт Гертруд. Страница 31

Он опять заиграл хорал, но на этот раз тихо, как бы неосознанно. А у меня в голове звучало: «Если бы я только могла сделать то, что делала его мать!» Я невольно сложила руки для молитвы. Он заметил это, и тут лицо его окончательно разгладилось, от прежней неподвижности не осталось и следа – я теперь без труда могла себе представить, как он маленьким мальчиком стоит на балконе рядом с матерью и смотрит на ее молитвенно сложенные руки.

– Хотите, я спою этот хорал? – предложила я.

Он не ответил, только игра его, когда я запела, вначале как будто подернулась легкой дрожью. Постепенно эта дрожь улеглась, как и легкая дрожь в моем голосе. И все вдруг стало так естественно, так просто, словно и не могло быть иначе.

Наконец – уже наступила ночь – он встал и сказал:

– Благодарю вас.

И то, что он в этот поздний час проводил меня до дома и что мы всю дорогу молчали, тоже было чем-то само собой разумеющимся. Я уже не спрашивала себя, что сказала бы на моем месте его мать, я знала: с этой женщиной, которой уже не было в живых, меня теперь связывала тайна – такая сокровенная, что меня совершенно не заботило, как отнесся бы к этому вечеру Энцио. Староссов не упомянул своего друга ни единым словом, ведь этот вечер стал для него возможен лишь благодаря отсутствию Энцио. Я знала это – ах, ведь Зайдэ не просто сказала, что Староссов – отпавший от Церкви католик, она сказала, что это Энцио отучил его от религии. Но это был тот Энцио, которого, как мне казалось, больше не существовало! Энцио, который любил меня, стал другим – я была уверена в этом. В остальном же описанный вечер, как ни глубоко он меня взволновал, очень скоро отступил в моем сознании на дальний план: его заслонили решения, связанные с моей собственной судьбой, ибо уже через несколько дней возвратился из своей поездки Энцио.

Он неожиданно появился на лекции моего опекуна, я увидела его со своего подоконника, когда он в последнюю минуту, перед самым началом лекции, переступил порог аудитории. Его лицо и весь его облик дышали свежестью и бодростью, он гордо и радостно кивнул мне – должно быть, поездка его оказалась успешной. Я еще успела кивнуть ему в ответ, и лекция началась.

Позже мы встретились на Людвигсплац, и он рассказал мне, что все обернулось наилучшим образом и вопрос о его назначении, вопреки всем ожиданиям, был решен легко и быстро. Правда, газета, в которой он будет сотрудничать, пока еще не представляет собой ничего особенного, но это-то как раз ему больше по душе: не нужно разрушать устоявшиеся каноны и традиции, легче насаждать свое, новое. Во всяком случае, он может трудиться, и его труд будет для нас средством пропитания. В своей горделивой радости он даже заявил, что охотнее всего уже завтра или послезавтра обвенчался бы со мной – тайно, как это сделали Ахим фон Арним с Беттиной, тем более что это как нельзя лучше отвечало бы нашим романтическим театральным фантазиям. И таким образом, продолжал Энцио, мы избежали бы всех этих навязываемых Зайдэ бюргерских свадебных туалетов и пиршеств – мы бы целый день были предоставлены самим себе! В конце он сказал: вот, свои предложения относительно нашей свадьбы он внес, теперь моя очередь выражать пожелания, ибо он по моему лицу видит, что они у меня есть. Конечно, у меня были свои предложения – наступил тот миг, когда я должна была рассказать ему о своей беседе с деканом, о Благодати, которую мы должны были даровать друг другу через таинство брака, и о требованиях, предъявляемых к нам Церковью. При мысли об этом я испытала то же сладостно-восторженное чувство доверия, которое возникло у меня по отношению к декану во время нашей беседы. События последних дней, преодоление внешних преград на пути к нашей женитьбе и, прежде всего, радикальное изменение взгляда Энцио на этот предмет, его желание нашего скорейшего соединения казались мне сплошной цепью фактов, подкрепляющих мою убежденность в том, что он поймет меня, что мне не придется стучаться в закрытые двери, и я даже знала, где это произойдет. С тех пор как он начал добиваться разрешения на поездку в Шпейер, меня постоянно сопровождала какая-то удивительная уверенность, что там я войду вместе с ним в одну из церквей и мы вместе приблизимся к Святая Святых. И там, перед лицом Вечной Любви, моя любовь обратится к его любви и возвестит ему обо всем! Поэтому я сказала только: да, у меня есть одно пожелание, но мне хотелось бы выразить его в Шпейере. Он очень обрадовался упоминанию об этой поездке, потому что разрешение уже было получено. Мы условились, что отправимся туда прямо завтра.

Утро было не совсем ясное. Долина Рейна дымилась после ночного дождя. Дым валил и из мощных фабричных труб, мимо которых спешил наш поезд, и было трудно понять, из чего именно – из дыма или испарений этой судьбоносной земли – возник таинственный серый покров, в который облачилась природа, словно в праздничные ризы.

Мы приблизились к собору со стороны реки – Энцио заявил, что при первом знакомстве к нему нужно подходить непременно с этой стороны, где он, отрешенный от маленького, погрязшего в бюргерстве города, к тому же красивее всего еще и в архитектурном отношении. И в самом деле, собор в своем имперском величии, одинокий, как древний горный массив, вздымался над безвременной рекой, тихо, почти устрашающе бесшумно струившейся у его подножия, – мне было трудно поверить в то, что это действительно Рейн, который я в тот день увидела впервые! Он словно боялся пробудить великую, болезненно-мучительную тоску… А может, это человеческие руки сковали его мощь, как это должно было произойти с Неккаром? Может, он стал рабом нового времени и его трезвой деловитости?

И вот мы молча, как паломники, в молитвенно-созерцательном оцепенении, прошли сквозь маленькую безлюдную рощицу к собору. Стены его, сложенные все из того же местного камня, встретили нас характерным загадочным мерцанием. Когда мы приблизились к главному, западному порталу, Энцио взял меня за руку, и мое молитвенно-созерцательное оцепенение уступило место волнующему сознанию того, что мы действительно, наяву, вместе переступаем порог церкви, что я вместе с ним, рука в руке, иду к алтарю, таящему Святая Святых! Мне опять, как в день нашей помолвки, вспомнились незабываемые минуты, когда он вел меня по ночному Риму и мы вдруг неожиданно оказались перед алтарем собора Святого Петра. И точно так же он однажды поведет меня к алтарю, где нас благословят на таинство брака. Он еще ничего не знал об этом таинстве и все же вел меня к алтарю – это было удивительно! Я вновь – уже в который раз! – ощутила мистическую связь всего самого святого в моей жизни с Энцио.

Мы тем временем дошли до середины огромного среднего нефа. Энцио предложил немного посидеть и опустился рядом со мной на одну из скамей. Я на минутку встала на колени, чтобы поприветствовать алтарь, затем поднялась. При этом в моем сознании мелькнуло другое воспоминание: как он был поражен тогда, в Чистый четверг, в Риме, увидев меня стоящей на коленях! Сегодня он остался совершенно спокоен, весь его облик выражал благоговение: он, безо всякого сомнения, тоже сознавал, – хотя и в ином смысле, – что находится перед лицом святыни. Я сложила руки на коленях, и мы некоторое время сидели молча, словно погрузившись в общую молитву.

Близился полдень, месса давно закончилась, и собор был совершенно пуст – мы остались наедине с его мощью. Он, как и долина Рейна, казалось, был укрыт серой пеленой, поседевший под бременем веков, но по-прежнему царственно высокий; тяжелые своды его величественно покоились на почти готически стройных колоннах. Взгляд мой медленно проникал сквозь полумрак к деталям: над главным алтарем вознеслась, как призрак, поднявшийся из глубины столетий, имперская корона, под ней висели огромный крест и множество светильников в виде намогильных корон; я поняла, что они должны были обозначать места захоронений императоров, которые находились под плитами клироса. Потом я заметила справа от алтаря фигуру Христа, увенчанного царской короной. Может быть, Спаситель сам решил носить корону, утраченную теми великими, что обрели здесь последний приют? А может, Он просто сохраняет ее для их наследников? Или намекает на то, что Он – единственный, последний и вечный Царь всех народов?