Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР… - Молчанов Андрей Алексеевич. Страница 16

Тогда, страдая от жуткого недосыпа, пытаюсь вспомнить что-либо сам. Из памяти ничего, кроме «Без труда… рыбку из пруда», не выуживается. Выхода нет, приходится прибегнуть к запрещенному, хотя и часто используемому мной, приемчику. Досадуя на неначитанность свою, цитату из классика выдумываю сам. Пишу так: «Плоды труда ярки и вкусны, плоды безделья — пресны и бесцветны».

Афоризм от края до края перенасыщен дидактикой, но — сойдет.

Таким образом, ведущий произнесет следующее: «Как заметил древний философ…» — ну и далее — сентенцию. Остается надеяться, что принуждать редакцию конкретизировать авторство этого перла радиослушатели просто поленятся. Ну-с, и последнее: «До свидания, друзья! До новых встреч!»

Вроде бы все, свобода.

Домашние мои, судя по голосам из кухни, сопению чайника и хлопанию дверцы холодильника, приступили к завтраку. Я достаю скрепку, защипываю рукопись и, удовлетворенно потягиваясь, встаю из-за стола, думая, как удивительны превращения написанного мною в радиоволны, затем в почтовый перевод и, наконец, в деньги — законодателя метаморфоз.

На радио получаю пропуск в окошечке и поднимаюсь к Саше Вячкилеву. Мы сразу идем в буфет, берем по чашечке кофе, обсуждаем, что придется, выкуриваем по паре сигарет на черной лестнице, где заодно происходит и читка моей свежеиспеченной передачки. Вымарывается две фразы, где фигурируют термины «хрустальная люстра» и «колбаса». Термины, посвящает меня Саша в служебный секрет, находятся в списке запрещенных радиотелевизионной цензурой тем. Хрусталь — это, дескать, пропаганда роскоши и мещанства, неприемлемых для строителей коммунизма, а колбасы в стране не хватает, и потому возможны негативные подсознательные реакции у множества слушателей, кому колбасу заменяет картошка. Несложно следовать рекомендациям цензуры, когда буквально за гроши в служебной столовой тебя кормят так, как на месячную зарплату идеологического работника Вячкилева не пообедаешь и в престижных ресторанах. Лично я, дабы перекусить в здешнем ведомственном общепите, порой пилю через весь город, пару раз в неделю устраивая себе пиры горой.

Далее передачку просматривает шеф, главный редактор, и выносит окончательный приговор: «Пойдет». Шеф также ставит мне в вину, что в последнее время я пишу для них редко, а хотелось, чтобы почаще, я обещаю, что будем стараться, глупо улыбаюсь и сматываюсь, наконец. Сам же решаю: пока эта писанина не выела мозги и не испортила перо, надо кончать! Любая работа по жестко заданной программе для художника все равно, что низкооктановый, экономичный бензинчик для двигателя, рассчитанного на высокую степень сжатия. И хотя на дешевом горючем движок тоже тянет, все равно до срока запорется. Постоянно выгадывая на мелочах, всегда проиграешь в главном. Но движок-то ладно, железо; капремонт — и нет проблем, а вот если себя запорешь — хана, это, как говорится, восстановлению не подлежит.

Путь мой лежит в центр Москвы, к памятнику Юрию Долгорукому, возле которого, будучи в сержантской «учебке», я стоял на посту во время майской демонстрации трудящихся, бредущих с лозунгами, флажками и воздушными шариками в сторону Красной площади, к Мавзолею, под покровительственные взоры стоящих на его верхотуре членов Политбюро, одетых в одинаковые номенклатурные пальто и шляпы.

По правую долгорукую конечность памятника располагался престижный домина, во дворе которого, в железных частных гаражах трудился мой знакомый — Валера Раскин, в миру — скромный инженер одного из сотен оборонных «ящиков», то бишь секретных предприятий.

Валера, головастый рукодельник, в свободное от службы время занимался ремонтом машин, глубоко и всесторонне в их механизмах разбираясь. Более того. Уяснив, что в отечественных «Жигулях» наиболее уязвимой деталью, быстро выходящей из строя, является крайне дефицитный распределительный вал, он регулярно объезжал автосервисы, скупая за копейки у механиков эту автомобильную принадлежность, вышедшую из строя и предназначенную для помойки. Далее, в своем «ящике», на секретной военной аппаратуре он реставрировал изношенные валы, напыляя на стертые поверхности прочнейший титановый слой, полировал их, и ставил всем желающим, очередь из которых не иссякала. При этом — давая на свое изделие пожизненную гарантию.

На данный же момент Валера регулировал карбюратор «Мерседеса» космонавту Севастьянову, проживающему в доме у памятника.

Космонавт доверял квалификации Валеры больше, чем мастерам из специализированного автосервиса, куда простым смертным путь был заказан, ибо оплаты ремонтов и запчастей производились в твердой валюте, уголовным кодексом разрешенной к обороту среди граждан в обмен на тюремный срок. Да и брал Валера за труды скромными рублями также в скромном количестве.

У него я намеревался приобрести три распредвала, предназначенные для бартерного обмена на зимние сапоги для жены, японский пуховик для себя и запасное колесо для машины, намедни украденное у меня из багажника и в свободной магазинной продаже не существующее, ибо опять-таки: дефицит!

— Виноват, твои запчасти забыл в гараже! — сказал Валера, вытирая руки смоченной в бензине ветошью. — Звонил тебе домой из автомата, твоя жена сказала: уехал… Но я сейчас в гараж еду, давай следом, тут рядом…

Пришлось катить на Красносельскую.

Гараж Валеры был раскрыт нараспашку: работяги из находящихся неподалеку производственных мастерских копали в нем смотровую яму и, одновременно, подвал для хранения картошки. Их труды, поначалу обозначенные, как эквивалент двух ящиков водки, дорожали день ото дня: под первоначальным земляным грунтом обнаружился пласт ржавой арматуры; под распиленной и вывезенной арматурой — бетонная плита, для дробления которой понадобился компрессор и отбойный молоток, а теперь, к нашему приезду обнаружилась проблема тяжелейшего свойства: дальнейший путь в глубину преграждал толстостенный стальной лист.

— Строительная свалка, что ли, тут была? — недоумевал Валера. — А мы теперь тут осваиваем археологию новейшей эры…

— Автоген с базы мы привезли, — доложил ему старший работяга. — Но это — еще бутылка, хозяин, учти!

— Будет! — пообещал Валера, решительно сомкнув губы. Его настойчивости и долготерпению мог бы позавидовать древнегреческий бедолага Сизиф.

Сварщик полез в яму. Склонившись над ним, мы зачарованно смотрели, как синий всепобеждающий факел вгрызаясь в железо, очерчивает в нем корявый алый кружок…

Сделав пробный вырез, отверткой сварщик откинул дымящийся оковалок металла. И — крякнул, отпрянув от горелки… Мы же застыли на месте, совершенно ошарашенные: в прорезанной дыре зияла страшной и загадочной глубиной неведомая бездна…

Внезапно мрак бездны прорезал жгучий свет, в уши ударил воющий перестук колес и под нами пронесся черной бешеной торпедой поезд метро.

И снова застыла в своем безмолвии бездна…

Я посмотрел на рукотворный грех проделанной сварщиком прорехи. Мне стало не по себе. От прорехи отчетливо веяло железной дорогой и уголовной ответственностью за проникновение на стратегический государственный объект с повреждением его внешней оболочки.

— Заваривай дыру обратно, — обратился я к сварщику. — Иначе поедешь затыкать дыры народного хозяйства. Варить арматуру на строительстве какого-нибудь шлюза на Дону. Там очень нужны рабочие руки, знаю не понаслышке. — Обернулся к Валере. — Тебя это касается в той же мере.

Тот мрачно кивнул.

— Почему на Дону? — донесся вопрос.

— Ну, может, на Ангаре, если повезет, там роскошная природа. И климат стабильнее, пятьдесят летом и пятьдесят зимой.

Забрав распредвалы, выворачиваю под заевший красный сигнал светофора на трассу, пропуская мимо ушей свисток постового — не расслышал, дескать, и юлю переулками от возможного преследования в сторону Литературного института, где учусь на заочном отделении. Сегодня день сдачи «хвостов». У меня «хвост» по античной литературе, не зря в гараже мне припомнился мифический Сизиф. «Хвост» единственный, но, если сегодня от него не освобожусь, деканат примет суровые меры. Сказали — вплоть до исключения.