Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР… - Молчанов Андрей Алексеевич. Страница 58

Взвешенный, уживчивый и доброжелательный Володя прощал ей все: увлечения, истерики, бытовые капризы, и, частенько бывая у них дома, я в конечном счете уяснил, что руководила им не слепая любовь или привычка, а все-таки родство таких, казалось бы, разных душ… Оба они были бесконечно добры, сентиментальны, легко прощали обиды как друг другу, так и недоброжелателям, их стол был всегда накрыт всем, чем были богаты, для любых гостей, за деньги они не держались, и всегда были распахнуты навстречу жизни.

В текущей период бытия у актерского семейного тандема произошел очередной разлом супружеских отношений, и в гости ко мне Володя пожаловал с молодой стройной пассией — актрисой одного из минских театров. Пассия была ослепительно хороша, и с высоким стройным Ивашовым они смотрелись, словно вышедшие из кадра кино о романе небожителей.

Красотка оказалась девочкой хозяйственной, быстро соорудила закуску, сунула в духовку утку, а мы тем временем повели разговор о киношных делах и проблемах. Мой роман «Новый год в октябре» хотели экранизировать практически все киностудии страны, звонки от режиссеров звучали постоянно, но перспективный результат тонул в тумане неопределенности. За туманом скрывалось окончательное решение начальства. А начальство остросоциальных картин повсеместно опасалось.

Я ездил по приглашению студии Довженко в Киев, и об этой поездке не пожалел. Глубоченное киевское метро, великолепная Лавра, симпатичная девочка, редактор киностудии, взявшаяся за обязанности гида… Уйма позитивных впечатлений, за исключением одного: разговора с руководством студии. Мне предложили на корню изувечить роман, превратив его в некое производственное действо с непременным наказанием и разоблачением главного героя, что соответствовало торжеству социалистической морали и законности: в финале злодей уезжает на «воронке» в тюрьму, а его идейные оппоненты празднуют победу. Кроме того, действие должно происходить в Киеве, а персонажи являться украинцами.

— Иначе никак? — спросил я местного начальника от кино.

— Иначе никак…

Я понял: этот из породы тех редакторов, кто, как их определил Колбергс, самым совершенным деревом считают телеграфный столб.

— То, что вы предлагаете — кино не столько художественное, сколько убожественное, — сказал я. — Прощайте, я поехал.

И поехал. Сначала в гостиницу в сопровождении милого гида, потом на вокзал.

По дороге спросил гида, почему ее начальство не устраивают в фильме русские действующие лица?

— Народу будет приятнее, если на экране будут свои…

— А русские — чужие?

— Ну… Тут не все так просто. Мы все-таки разные нации.

— Вот те на! А как же братство народов, совместная победа в войне…

— Ну, — поморщилась она, — братство — это декларация, политика, а насчет победы — куда было деваться, общий враг. А для наших «западенцев» — он друг и соратник. И поклонников у них — тьма.

— Сегодняшних?

— Конечно!

Этот разговор о притаившейся по щелям умозрительной националистической шушере я не воспринимал всерьез, уверенный в незыблемости Союза, бдительности КГБ и беспомощности последователей Бандеры. Меня больше занимал очередной провал с экранизацией: как ни замах на полновесный червонец, так в результате — медный алтын…

Подобно киевским предложениям, те же цензурные варианты предлагалось мне и на «Мосфильме», и на Одесской киностудии; единственным лучиком надежды была Татьяна Лиознова, пробивавшая заявку на своей студии Горького, ибо я надеялся, что режиссеру «Семнадцати мгновений весны» пойдут навстречу, но навстречу ей не пошли, заявку отвергнув. В общем, суета с экранизацией уже происходила в глухом тупике и рассчитывал я на нее постольку-поскольку.

Я даже не сподобился и на толику разочарования, когда заведующая литературной частью МХАТа с энтузиазмом сообщила мне, что роман прочел Олег Ефремов, сказав, что постановка по нему спектакля — дело решенное, и ею он займется, несмотря ни на какие препоны. Препоны, увы, оказались незыблемые в отличие от авторитета известнейшего режиссера.

— «Такова тель-а-вив», как говорил мой незабвенный дружок Вова Высоцкий, — подытожил мои горестные повествования Ивашов. — Но ты не отчаивайся, может, что-то и выстрелит ненароком… Я, собственно, тоже к тебе по этой теме собираюсь обратиться. На «Белорусьфильме» есть режиссер, некто Коля Лукьянов, он, когда узнал, что мы знакомы, попросил твой телефон, будет звонить… Парень пробивной, горит желанием снять твой «Новый год» во чтобы то ни стало…

— А до сего момента что он снял? — поинтересовался я.

— Ну… если что-то толковое, двух смазливых баб из массовки, — усмехнулся Володя, перейдя на полушепот и опасливо поглядев в сторону кухни, где кулинарничала его очередная пассия. — Повторяю: творческих заслуг там немного, но напор и нахрапистость у парня впечатляющие…

— Тебе главную роль не предлагал? — усмехнулся в свою очередь я.

— Нет, у меня типаж другой для твоего героя… Вот Высоцкий бы его сыграл гениально, только не успел с этим ни ты, ни он…

А вот тут Ивашов угадал! Я закончил роман в год смерти нашего друга, но, когда писал, уже думал об актере, способном парадоксально воплотить на экране образ этого мятущегося, страдающего человека, падающего в пропасть своего пустого благоденствия и отрывающего от своей светлой сути во имя ничтожных, по сути, целей, куски души… Как бы это сыграл Высоцкий! Но эти мои мечты так и остались мечтами.

— Ну, Лукьянов, так Лукьянов, — согласился я. — Пусть звонит. Ты-то что в Минске делал?

— Так, проходная роль в сером фильме… Но — хоть что-то…

Как же внешность актера влияет на его судьбу! Какая это зависимая, уязвимая профессия! При всем своем первоначальном успехе Ивашов так и не сумел реализовать себя ни в одной дальнейшей роли. Он представлял собою типаж этакого благородного офицера, что сразу же ассоциировалась в сознании режиссеров, тут же предлагавших ему подобное амплуа, но извечно на втором плане, с жестко очерченным образом.

Театр? Он отчего-то не видел себя ни в одном из них. А когда я однажды заикнулся о Таганке, куда мог бы составить ему протекцию через того же Золотухина, отверг мое предложение едва ли не с брезгливостью:

— Ты о чем? Идти в этот разнузданный балаган? В эту любимовскую казарму? Рядовым солдатиком? У него же вся труппа — пешки! Он вообще презирает нашу братию! И совершенно откровенно! Я, говорит, как дрессировщик. Выгоняю всю свою сволочь хлыстом на манеж. А звери, говорит, разные… Львов и тигров практически нет. Но гиен, шакалов и ядовитых гадов — целый паноптикум…

— Но в Москве куча театров…

— Нет, уж я в своем «Театре киноактера», у нас там спокойно, уютно…

По-моему, все-таки Володя был сибарит и лентяй. «Театр киноактера» представлял собою восхитительное организационное достижение надзирающих за культурой советских административных органов. Понимая, что часть известных артистов, не устроенных на твердом окладе в театрах, обречены вести нищенское существование, что непременно сказалось бы на общественных настроениях, власть создала этакий псевдотеатр, где лежали трудовые книжки знаменитостей, оказавшихся не у дел, где выплачивались зарплаты-пособия, и где каждый мог ставить для себя этакие моноспектакли, на которые в тесноватом зале собиралась публика. Чем не жизнь? Ежемесячные дотации, изредка — роли в кино, выступления по клубам и домам культуры с сольными концертами… На сытое бытие хватало вполне.

Эту идиллию под корень снесли революционные преобразования девяностых. Благотворительность со стороны государства для творческой безработной интеллигенции исчезла как само понятие, традиционное народное преклонение перед богемой сменилось равнодушием к ней, ибо все были заняты не проблемами культурного досуга, а добычей хлеба насущного, а в бывших клубных очагах советской культуры крутились видеопленки с похождениями американских гангстеров, мастеров каратэ и всякого рода фантастических терминаторов, коих публика воспринимала куда с более живым интересом, нежели душещипательные романсы и монологи Гамлета и Чацкого.