Санек 3 (СИ) - Седой Василий. Страница 47

Похоже, в первой волне, налетевшей на город, были в основном истребительные части немцев, потому что сейчас навстречу нам летели по большей части клинья бомбардировщиков. Нет, конечно, у них было прикрытие, но бомбардировщиков было больше сотни, так что пара десятков мессеров как-то терялась на фоне армады, казалось бы, неторопливо плывущих машин. Первыми до них добрались мы с Куртом, потому что были в воздухе еще до оповещения. Второй дежурной паре понадобилось немного времени, чтобы взлететь, поэтому между нами образовался небольшой разрыв. На подлете я сказал Курту, чтобы он занялся бомбардировщиками, а сам, стараясь ни о чем не думать, свалился в сторону истребителей, благо высоту мы успели набрать приличную, из-за чего я атаковал немцев сверху со стороны солнца.

Это была эпичная драка. Непонятно почему, наверное, из-за осознания, что я лечу навстречу смерти, я поймал состояние, похожее на транс, в котором я шерстил свою память, и благодаря этому видел вообще все и успевал реагировать на любые действия противника. Во время первой атаки, свалившись буквально сверху, я снёс с неба один из мессеров, всадив в него очередь из всех стволов сразу. Второй такой же мессер угробил Курт, который вместо того, чтобы сразу лететь к бомбардировщикам, последовал за мной. Правильно, надо сказать, он поступил. Уже на выходе из этого своеобразного пике мы вдвоём с нижней полусферы атаковали строй бомбардировщиков. Всё-таки запредельная по нынешним временам огневая мощь наших истребителей решает. Шутка ли, когда практически в упор бьют двумя двадцатимиллиметровыми пушками и сразу четырьмя крупнокалиберными пулеметами. Ничего удивительного, что мы легко сбили сразу два лаптежника.

О продолжении боя рассказывать сложно. Курт остался возле бомбардировщиков, а я закрутил карусель с вражескими истребителями, стараясь захватить всех сразу. Все это противостояние для меня разбилось на отдельные запомнившиеся фрагменты, что было похоже какие-то стоп-кадры из фильма о войне. Карусель безумия, по-другому и не скажешь. Благодаря состоянию, в которое мне удалось погрузиться в самом начале боя, я каким-то немыслимым образом крутился в гуще самолётов противника, успевая стрелять и уклоняться от ответного огня вражеский истребителей, при этом чудом не теряя сознания от нагрузки при исполнении некоторых хитрых фигур пилотажа. Я затрудняюсь сказать, сколько продолжалось это безумие, но закончилось оно резко и не самым благоприятным для меня образом.

Если от ответного огня вражеских истребителей я чудом уходил, невероятным образом контролируя ситуацию, то вот от очереди в упор от бортстрелка одного из бомбардировщиков, разлетающихся в разных стороны благодаря работе Курта, не уберегся. Да и заметил я этот самолёт, появившийся в моем прицеле непонятно откуда, в последний миг. Да, я успел засадить в бомбардировщик короткую очередь, которую он не пережил, но и сам схлопотал в ответ не меньше. Пулеметный огонь вражеского бортстрелка мой самолёт, можно сказать, не пережил. Нет, я смог удержать его в воздухе и даже вышел из боя, свалившись в крутое пике, из которого выбирался с неимоверным напряжением сил, но это уже не имело большого значения. Сам не понимаю, как я остался в сознании и не вырубился от страшной боли в ногах, куда угодили пули противника, перетерпевая при этом ещё и запредельные нагрузки во время последнего манера. И тем более не понимаю, как мне удалось плавно даже не посадить, а уронить свой самолёт на водную гладь Невы. И совсем уж в недоумении, как я смог с перебитыми, висящими на тонких полосках кожи ногами открыть фонарь и вывалиться из тонущего самолёта.

В живых я остался только благодаря стечению счастливых для меня обстоятельств. Повезло, что я уронил свой самолёт метрах в десяти от военного катера. Ещё больше повезло, что ребята, ведущие огонь из счетверенной пулеметной установки по самолётам противника, отвлеклись от этого интересного занятия и выловили меня из холодных вод реки. А совсем уж нереально повезло, что командир катера, рискуя угодить под трибунал за невыполнение боевой задачи, сразу после того, как мне перетянули ноги ремнями в попытке остановить хлещущую кровь, оперативно доставил мою тушку в ближайший госпиталь. Только благодаря этому пусть мне и ампутировали ноги ниже колен, но жизнь при этом спасли.

Правда я ничего этого, кроме посадки самолёта (и то урывками), не помню. Я уже был без сознания и даже после операции в госпитале очнулся не сразу, а провалялся в беспамятстве не меньше трех дней. Таким меня и нашел Абрам Лазаревич и, конечно, тут же развил бурную деятельность и нагнал сюда всех более-менее известных врачей, которых только смог отыскать в городе. Очень уж он переживал за моё здоровье, да и испугался нехило, ведь, как ни крути, а на мне много что завязано, и сдохни я сейчас, возможно, ему бы прилетело за то, что он не успел остановить меня и не отстранил от полётов. Не знаю, может, конечно, он просто переживал за меня как за друга, и я остальное себе надумал, да это и неважно на самом деле, главное, что он за мной ухаживал как за дитем малым, не оставляя одного ни на секунду.

Только после недели пребывания в госпитале врачи дали добро на перевозку меня в Москву, где, по словам Абрама Лазаревича, меня уже с нетерпением ждали. На самом деле мне тогда было как-то ровно параллельно, где лечиться и кто меня там ждёт. Вот пофиг было, и все тут. Гораздо больше меня волновало, как отнесется ко всему этому Кристина, ведь я теперь безногий. Вот я и задавался вопросом, нужен ли я ей буду, такой калека. Уже в Москве, после того как меня переправили туда самолетом, что далось мне не просто, я как-то сам по себе успокоился, притом резко. Просто подумал, что по-хорошему переживать мне не о чем. Зная любимую, думаю, останься я совсем недееспособным, она и то бы меня не бросила, а так — всего лишь ног лишился, да и их в какой-то степени могут заменить протезы. А если окажется, что я ошибся, и она меня из-за этого разлюбит, значит тем более переживать нечего, тогда мне нафиг такое счастье не нужно. В общем, я сам себя успокоил и, наверное, благодаря этому стремительно пошел на поправку.

Когда Абрам Лазаревич говорил, что меня в Москве ждут, он не соврал. Уже через день ко мне в палату пришёл Сталин, который старался, конечно, вести себя спокойно, но было видно, что он буквально горит от обуревающей его ярости. Но в тот момент мне, как я уже говорил, было абсолютно пофиг и на него тоже. Он, похоже, это прекрасно понял, потому что не стал ничего говорить в упрёк. Так, пожурил по-отечески, наградил и умотал по своим делам, пожелав скорейшего выздоровления. Зато Ворошилов с Орджоникидзе, они стесняться не стали, и я узнал о себе много нового. Кстати, во время этой выволочки до меня как-то вдруг дошло: к этому моменту Орджоникидзе уже должен был помереть от какой-то там болезни. Значит в моем мире это была вовсе никакая не болезнь. Вот ведь стоит ругается, здоровый как бык. Я даже улыбнулся невольно, чем сбил этим двоим весь настрой. Главное, что они по привычке, наверное, взяли надо мной шефство, и моя палата превратилась в склад разнообразных деликатесов, которые я с удовольствием раздаривал медперсоналу.

Наконец поборов депрессивное состояние, навеянное переживаниями, я снова ощутил тягу к жизни, потребовал себе телефон и включился в работу. Так я убивал время, которое до этого тянулось очень уж медленно, и почувствовал себя полезным.

Если я со своими людьми созванивался и общался очень активно, то Кристине набрался сил позвонить только через три недели после ранения. Реакция любимой на известие о ранении удивила, озадачила и, что уж лукавить, порадовала. Сначала она разрыдалась, но сквозь всхлипывания сумела произнести «главное, что живой!». А потом, когда чуть успокоилась, непререкаемым тоном поставила меня в известность, что выезжает ко мне с первым же идущим в Союз конвоем. С трудом я отговорил ее от этого безумства, пообещав ей приехать при первой же возможности. И только тогда я узнал, что мы всё-таки и правда ждём ребёнка. Тут мне реально захотелось настучать самому себе по голове, ведь я мог подумать об этом раньше и не сказать о ранении. Так нет же, с этими своими переживаниями я только об одном мог думать: как эту новость воспримет жена. А ведь беременным вредно волноваться. Баран бестолковый, что ещё скажешь. Но хоть я и злился сам на себя, а на душе стало легко до невозможности, и я теперь готов был горы свернуть, а при необходимости и превратить эти самые горы в равнину.