Ну, ты, Генка, и попал... Том I (СИ) - Козак Арсений. Страница 10

– Да енто-ть ланно! Купалися… А вон чаво в эфтом-то годе приключилося, не слыхала рази? Она же в лесу будто-ть заблукала! Главно, девки усе пришли, а яё нетути. И Дормидонта как раз об ту пору в посёлке не было… А? Куды это яво черти унесли-то, кады самая пора была огород копать? А потом вдруг Лизка вроде как дорогу из лесу сама нашла, к вечеру ужесь. И Дормидонт аккурат к ночи возвернулси…

– Да ты шо! – старая злыдня даже глаза закатила от возмущения и перекрестилась, узнав о своей землячке столь нелицеприятные сведения.

Лизка всю эту болтовню слышала, злилась, но старалась вида не показывать. Часов в десять вечера родители предложили молодым идти на отдых. С каждой парой отправилась одна из тётушек – приглядывать за тем, чтобы невеста подмену какую-либо не устроила. А то же бывали случаи, что курицу в спальню протаскивали и там ей рубили голову, пачкая простыню кровью, а то и вовсе уже испачканную тряпицу проносили. А некоторые умудрялись протаскивать ножи или иголки, чтобы нанести себе раны.

Между тем невинность невесты считалась главным правилом в посёлке. Случаи, когда влюблённые перед венчанием попросту вступали в отношения, случались, конечно. Но нетерпение молодых после помолвки оправданием было слабым: не столь важно, с кем невеста потеряла невинность, главное, чтобы в первую брачную ночь доказательство этой самой невинности было представлено народу.

Тётушка-сторож так и должна была сидеть около дверей сенника — спальни молодожёнов, пока невеста сама не выносила ей доказательство своей честности. Тогда та со всех ног бежала предъявлять окровавленную простыню гостям, которые всё ещё праздновали за столами, либо просто терпеливо ждали последнего акта этого представления.

Если же невеста оказывалась недевственницей в первую брачную ночь, то позор падал на головы и самой молодой, и её родителей. Новоявленную «порченую» супругу могли остричь или вовсе обрить наголо, что считалось наивысшей степенью позора. Затем всех троих, отца с матерью и «охабницу», привязывали к хвосту лошади за руки. Обманутый супруг объезжал таким макаром всю деревню, а соседи с огромным удовольствием плевали в «позорников», плескали в них помоями, кидали навозом. Хорошо ещё, что здесь увечья наносить было не принято. Хотя бы что-то положительное было в правлении Плещеева — понимал, мразота, что увечные бабы мало пользы ему принесут.

Эти традиции «позорить охабников» сохранялись с незапамятных времён, но во время Плещеева только он сам решал, отдавать на позор молодую супругу или нет, поскольку право первой ночи самолично закрепил за собой. Потому «позорище» хотя имело-таки место быть, но не так часто — барин успевал самолично «испортить» всех молодых девок до их бракосочетания.

Но вот когда спектакль таки радовал благодарных зрителей–сельчан, тогда уж каждый старался не просто пассивно наблюдать за происходящим, но и активно принимать в зрелище участие. Мало кто отказывал себе в удовольствии унизить «земель» — к событию готовились заранее, припасая вёдра с нечистотами и навоз.

Кстати, не все «опозоренные» находили в себе силы жить дальше после такого унижения. Но земляки тут тоже не давали спуска: следили за ними, как за самыми близкими, чтобы те чего с собой не наделали. Странные порядки, однако… Доводят до самоубийства, а совершить его не позволяют! Или в этом и есть апогей наслаждения от наблюдения за наказанными?

Однако на этот раз что-то пошло немного не по сценарию. Буквально через полчаса после того, как все новобрачные разошлись по своим опочивальням, к столам, из-за которых ещё не успели разойтись гости, выскочила Лизавета в ночнушке и накинутой на плечи короткой кацавейке. В руках она держала скомканную простынку. Тётушка, приставленная сторожить молодых, в обязанности которой входило и предъявление доказательства невинности невесты соседям, скакала следом за сбрендившей бабёнкой, но догнать её из-за возраста и лишнего веса так и не смогла.

Лизка же подскочила к столу, развернула простынку пятном ко всем, крутанулась вокруг себя, демонстрируя зрителям доказательство своей невинности. А потом вдруг снова скрутила тряпицу в толстый жгут грязным наружу и стала хлестать старую сплетницу наотмашь, визжа:

– Ну, и кто тут нечестный? Кто хвостом вертел? У кого в саду аж четыре могилки с убиенными младенцами, рожденными до свадьбы? У Лизки-шалавы или у честной бабки Акульки?

Затем она переключилась на худую. Той тоже досталось грязной простынкой по лицу:

— А, може, у нас тут тётка Дарья вся из себя такая честная-пречестная? Которая вытравливала-вытравливала плоды запретной любви в юности, а потом так и не смогла никого на свет произвести?

Не знаю, как чувствовали себя бабка Акулина и тётка Дарья, но народу наблюдать эту комедию явно было весело. На такой спектакль сельчане точно уж никак не рассчитывали! Мужики, хорошо уже выпившие и тоже неоднократно претерпевшие от местных сплетниц, подзадоривали разбушевавшуюся Лизку. Кто-то даже решился помочь ей в экзекуции и выплеснул сплетницам на головы компот вместе с разварившимися сухими яблоками. Куски фруктов повисли на платках ярых поборниц невинности и честности с «испачканными дерьмом хвостами», платья тоже намокли, на лицах с грязными разводами было написано возмущение и даже страх. Тётка Дарья, подхватив старуху Акулину под руку, побежала к дому под улюлюканье мужиков и хохот оставшихся гостей.

На такой «весёлой» ноте закончился этот длинный день. Да уж, свадьбы здесь проходят намного интереснее, чем в нашем прошлом-будущем, где всё давно расписано и просчитано и нет места импровизации.

Но в этой девчонке, Лизавете, определённо есть стержень… Она на фоне всей этой забитой массы женского населения очень даже выделяется своей неординарностью, креативностью и непокорностью.

Чёрна Маза

Утром после завтрака я уселся в своём кабинете в кресло с чашкой липового чая. Неспешно просматривал старую газету, раздумывая о том, не подать ли и мне в местные СМИ какое-нибудь хитроумное объявление, чтобы мои одноклассники, если они тоже перенеслись в эту реальность, догадались и откликнулись. Почему-то я больше склонялся к тому, что они оказались живы и обитают где-то рядом.

Хотя на то, что остальные члены нашей компании полезли в воду, чтобы попытаться нас с Маринкой спасти, надежды у меня было мало. А вот девчонку мне было искренне жаль. Мысли о том, что она могла банально утонуть, я старался отгонять.

Мои размышления прервал осторожный стук в дверь. Глафира после моего «Да-да!» приоткрыла дверь, вошла на цыпочках в кабинет. Вид у неё был несколько обескураженный и чрезвычайно возбуждённый:

— Григорий Владимирович, до вас тут бабы целой ватагой домогаются, какую-то «чёрну мазу» волокут. Пущать ай нет?

— Любопытно, однако… что там за «чёрна маза», которую «бабы волокут»? Пущай, Глаша, пущай, милая! — благодушно разрешил я, отхлёбывал мелкими глоточками из фарфоровой чашки ароматный напиток.

Мне и в самом деле стало интересно взглянуть на эту «чёрну мазу», которая одним своим появлением взбудоражила это тоскливое болото. Вчерашние впечатления от Лизаветиного представления уже поулеглись, в селе снова воцарилась тишина и покой, как будто бы никаких свадеб вчера и не было. Поэтому я был очень даже рад новым впечатлениям.

Топот босых ног, крики, ругань, запах потных тел и лука вихрем ворвались в устоявшийся плотный студень тишины, царившей в особняке. Следом за шумом распахнулась дверь в кабинет, и толпа баб мощно выплюнула вперёд худющую грязную девчушку лет четырнадцати.

«Чёрна маза» от тычка Фроси-Однотити, кружа юлой, вылетела на середину комнаты, оступилась и плюхнулась в центре ковра, циркулем раскинув грязные босые ноги. Многочисленные разноцветные юбки взметнулись веером и медленно осели вокруг тоненькой талии яркими концентрическими кругами.

— Воровка! — басом констатировала Фрося-Однотитя, грозно потрясая кулачищем над гордо поднятой головкой «чёрной мазы». Правая полупудовая грудь Однотити утвердительно кивнула хозяйке, подтверждая её правоту. — Курей, паскуда, тибрит. Прям с-под носа и прёт. Чем тока цапат — не знамо.