Мифология Толкина. От эльфов и хоббитов до Нуменора и Ока Саурона - Баркова Александра Леонидовна. Страница 24

В литературе фэнтези, являющейся, по сути, мифологизированным текстом для взрослых, регулярно воссоздается сюжет волшебной сказки, подробно проанализированный Владимиром Яковлевичем Проппом в его классической работе «Морфология сказки». К книгам Толкина это также относится сполна. Однако этот аспект наименее интересен для анализа. По двум причинам.

Во-первых, соответствие сюжета волшебной сказке (утрата героем некой ценности, путешествие в поисках ее, предварительное испытание и обретение помощников, основное испытание — как правило, битва, испытание при возвращении домой) лежит на поверхности, его выявить очень легко. Во-вторых, более интересно то, что такая сюжетная схема возможна и в произведениях, не имеющих с мифологией ничего общего, чье действие развивается в совершенно повседневных реалиях, как, например, в известном советском фильме «Белое солнце пустыни».

Так что анализ мифологического клише в текстах Толкина мы начнем не с сюжетов, а с глубинных представлений, которые по своей сути являются отражением эмоционального переживания мира, что всегда приводит к мифологизации.

Свое и чужое

Строго говоря, термин «мифологическое мышление» некорректен. Мышление предполагает некий анализ, опору на логику, а то, что правильнее называть мифологическим мировосприятием, опирается исключительно на эмоции.

Там, где включена эмоциональная оценка, логика изгнана безжалостно и безнадежно. Там начинается дремучий лес мифа.

Не будет преувеличением сказать: все, что мифологично, — все эмоционально. И наоборот: почти все эмоциональное мифологично.

Граница между логикой и мифом проходит по категории «свое/чужое».

В научных работах неоднократно подчеркивается, что при мифологическом восприятии все «свое» принимается как благое, все «чужое» — как загадочное и враждебное. Но в действительности ситуация жестче, и это важно именно применительно к Толкину.

«Свое» и «чужое» воспринимается эмоционально: «свое» — положительно, «чужое» — отрицательно. Объективные качества того и другого не играют при этом ни малейшей роли! «Чужое» плохо не потому, что имеет недостатки, оно плохо по той простой причине, что оно чужое. И если никакие аргументы относительно достоинств вещи, личности, местности, воспринимаемой как «чужое», не действуют — можно с уверенностью говорить: здесь мифологическое мировосприятие.

Иллюстрация Ивана Билибина к «Сказке об Иване Царевиче, Жар-птице и сером волке».

Сказка об Иване-царевиче, Жар-птице и о сером волке. СПб.: Экспедиция Заготовления Государственных Бумаг, 1901

Говоря языком классической науки, «свой» мир упорядочен социально, религиозно, этически, его бытие основано на законах, это единственно «настоящий», «реальный», «правильный» мир. Мир «чужого» — непонятный, таинственный, потенциально опасный, почти всегда смертоносный — это все, что находится за пределами «своего» (территории данного племени или народа). «Чужое», «иное» — миры богов, страна мертвых, леса и моря, где обитают духи и животные, или же соседнее племя, которое воспринимается как не вполне люди и почти непременно колдуны.

Теперь полистаем «Властелина колец».

Самым разным народам, населяющим Средиземье, свойственно все «свое» воспринимать единственно правильным и неоспоримо благим, а ко всему «чужому» относиться настороженно, а нередко и враждебно. Любой обитатель Средиземья — будь то хоббит, эльф, гном или человек — воспринимает земли другого народа как иной мир, непонятный и потенциально опасный. Все, что лежит за границами родной страны, видится дурным либо грозящим бедой: хоббиты даже ближайших своих соседей — жителей поселения Брыль — считают «заблудшими недотепами» и полагают «не стоящими внимания», не говоря уже о живущих за пределами Шира. Эльфы, враждующие с гномами, предпочитают не приближаться к горам, а гномы, в свою очередь, не любят лесов — прибежища Дивного Народа, при этом опасаясь эльфов именно как чародеев. Даже персонажам, которым безусловно свойственна мудрость, не чужд страх перед соседями-«чужими»: Келеборн, Владыка Лориэна, предостерегает Хранителей против леса Фангорна, советуя миновать его в пути, Фангорн же в разговоре с хоббитами отзывается о Лориэне так: «Я поражен, что вам удалось самим выбраться оттуда». Благородство, воинская доблесть и помощь в битвах — эти достоинства ничего не значат перед древнейшим неприятием: люди Рохана так отзываются о следопытах Севера: «Ни эльфов, ни их родичей нам не надо. И без того времена смутные».

Эти представления, свойственные обыденному мышлению, еще, строго говоря, суть только отголоски мифологичности. Настоящее непримиримое противостояние «своего» и «чужого» начинается с появлением образа врагов.

Для Толкина категории Добра и Зла носят онтологический характер. Это означает, что Добро и Зло в его мире объективны, они не зависят от личных качеств носителя, подобно тому, как любые вещи больного чумой нужно уничтожить, не различая их качества и ценности.

Орки Толкина — злодеи и разрушители по той причине, что они — орки. Соответственно, единственное возможное действие героев по отношению к ним — безжалостное истребление. Этот аспект мира Толкина вызывал, вызывает и будет вызывать наиболее ожесточенные споры и неприятие, особенно в русскоязычной среде.

Как будет показано в главе о субкультуре толкинистов, русский фэндом в своей массе не принимает идею онтологического Зла. Не говоря о таких произведениях, как «Черная книга Арды», где положительное и отрицательное просто меняется местами, или сентиментальных юношеских текстах, где орки способны исправиться, даже в тех русских произведениях о Средиземье, где Саурон — злодей, а орки — вражеский свирепый народ, эти силы предстают не злыми по своей природе, а жестокими в силу сознательного выбора или обстоятельств. И закономерно возникают образы, которых нет и не может быть у Толкина, — женщин и детей орков. В сравнительно недавних текстах они изображаются жестокими, но они есть.

Рассматривая противопоставление «своего» и «чужого» в более мягком и более магическом аспекте, обратим внимание на определенного рода обоюдную «невидимость», характерную для существ, принадлежащих разным мирам: о хоббитах в Средиземье мало кто знает, эльфы редко показываются, энтов почитают за старые сказки.

Признаки изначальной чуждости одного мира другому можно найти и в том, каким образом протекает непосредственный контакт миров, в каком бы виде он ни происходил: так, благой мир отпугивает враждебный — песнь эльфов мешает назгулу на ночной дороге у границ Шира продолжать погоню за хоббитами; речь назгулов воспринимается хоббитами как устрашающий вой; мечи, сработанные эльфийскими кузнецами, начинают светиться голубоватым огнем, если поблизости оказываются враги — орки; Голлум испытывает отвращение и страх ко всему, что имеет отношение к эльфам, — веревка из Лориэна обжигает его, он не может есть лембас — эльфийскую пищу; имя Элберет и свет фиала Галадриэли разрушают чары Безмолвных Стражей крепости Кирит-Унгол.

Мифологическое пространство-время

Мифологии свойственен особый хронотоп. Время мифа лишено протяженности (это либо вечное настоящее, либо эпоха первотворения, то есть период, когда времени не было); возраст мифических героев не меняется — одни вечно юны, другие вечно стары. В героическом эпосе категория времени несколько отличается от времени собственно мифического: эпические события народ относит к глубокой старине, они отделены «абсолютной эпической дистанцией» и полностью завершены. В классическом эпосе время первотворения сменяется зарей национальной истории, представая в своеобразной исторической, а точнее, квазиисторической форме51 (то есть как некая «правильная история», в противоположность реальной). Последнее утверждение как нельзя более применимо к миру Толкина, поскольку сам писатель считал, что события, описанные им, реально происходили в отдаленнейшем прошлом.