Бальзам из сожалений - Михайлова Евгения. Страница 4

Галя держала в руке стакан с бордовой наливкой, любовалась ее цветом под лучами разных стеклышек лампы и на протяжении всего ужина говорила только свой единственный тост – в память о муже. Она вспоминала его красоту и молодую силу. Как ему хватило часа, чтобы смертельно в нее влюбиться, попросить стать его женой, схватить и потащить в Москву. И он на самом деле за всю свою жизнь ни разу не взглянул на другую женщину. У него было все, чего он хотел. Как Федя обращался с тем, что хотел и имел, – дело другое. «Выше головы никто не прыгнет», – сказала Галя и так же спокойно говорила о скандалах и побоях мужа. «Наверное, за любовь мужчины как-то расплачиваются все женщины, – произнесла она. – Ты тоже, думаю, это знаешь по себе».

– Я не любила Федю, но жалела за его непутевую жизнь и была сильно благодарна, – продолжила Галя. – За то, что спас, вывез из нашей глухомани. За сына-красавца. И больше всего за внучку Машеньку. Знаю, что она любит меня больше, чем мать и отца. Мы с ней похожи. Обе понимаем любовь ко всему живому. А то, что я хочу тебе сказать, – больше никому доверить невозможно. К попам на исповеди я не хожу, родню беспокоить, отравлять им сознание не имею права. Вообще ни к кому нет такого доверия, как к тебе. Ты уж меня прости за такую наглость. Я очень сожалею, что могу сейчас сделать тебе больно. Но иначе жить больше не получается с тем, что приходится таскать в себе, и никуда от этого не денешься.

– Господи, Галя, говори же скорее, я уже помираю от страха. А окажется, наверное, что ты соседке не вернула вовремя пятьдесят рублей. Какие у тебя еще могут быть грехи и тайны.

– Да, деточка, жизнь моя простая, рабочая, копошусь, как пчела…Только мед у меня не получается, – улыбнулась Галя. – Ты, наверное, помнишь, какой я подвиг недавно довела до результата. Крысы у нас в подвале завелись. Никому было ни до чего. Я этих работников, которые обрабатывают от них, за свой счет приглашала. Крысы на день попрячутся, а потом опять лезут. Какие-то особые попались. Один сосед сказал: мутанты, наверное.

– Галечка, нельзя ли об этом короче, – взмолилась Алена. – У нас такой стол, пирог не доеден, а меня уже мутит от одного слова «крысы».

– Конечно, дочка. Там все решилось. Мне одну женщину посоветовали, у нее свои рецепты. В общем, померли все гады. Теперь в подвале чисто, я там даже горшки с цветами поставила… Алена, ты помнишь тот день, когда Федя набросился на Машеньку, а я его по голове ударила?

– Что за вопрос. Я об этом и не забывала. Такой шок пережили все. Я думаю, это логично: поминая Федора, вспомнить об этом его диком поступке. Мы же с тобой сидим не для того, чтобы рисовать сладкие картинки и покрывать их лаком. Мы себе и друг другу должны говорить правду. Только такой разговор и облегчает тяжесть души.

– Как правильно и красиво ты сказала. Как быстро, смело и чисто вы с Вовой тогда нас всех спасли. Включая Федора. После того страшного дня я перестала спать. Федор еще больше пил, с Машенькой почти не общался. Мы с ним тоже совсем не говорили. Так, думала, мы и дотерпим свой брак. Семья, что тут поделаешь. Но кое-что еще случилось. Нет, не так дико и ужасно, как тогда. Просто Федя вдруг рявкнул на Машу, велел зачем-то подойти к нему, но взглянул на меня и сдержался, а кулаки сжал. Маша вздрогнула, испуганно посмотрела на него и выбежала. Она тоже ничего не забыла. А у меня эти кулаки просто стояли в глазах – на что ни посмотрю, только их и вижу. А дело не только в них было. И не только в той сцене. Взгляд у Феди стал такой плохой, когда он смотрел на Машу, что у меня ноги подкашивались от ужаса. И личико, ручки-ножки Машеньки рядом с ним видела. Она становится такой хорошенькой, что одну на улицу страшно выпускать: больно много злыдней там всяких. Даже Егор заметил, понял и записал ее на занятия по самообороне в спортшколе. А тут дома такая опасность… Федя же себе совсем не хозяин был: мозг полностью проспиртован, в любой момент вспыхнет.

– Боже, Галя… К чему ты все это…

– Да ты уже поняла, наверное. У тебя же сердечко мудрое. Да, Алена. Федор не сам умер. Помогла я ему. Принесла очередную бутылку водки и долила туда то, что крысы оставили моему мужу в наследство. Целый пузырь остался неиспользованный. Он не сильно и не долго мучился, никто разбираться не стал… И знаешь, я ищу в себе сожаления, но не могу их найти. Вот такая я злодейка, жестокая убийца. А думаю только о том, что Маша может дома чувствовать себя при полной защите и в покое… Что хочешь с этим делай, Алена. Можешь прямо сейчас на меня заявить. Я во всем признаюсь и все приму. Даже доказательство в подвале осталось на дне бутылки. Егор меня не просто простит. Если бы он узнал про тот день, когда дед истязал Машу, он бы сам его убил. Его бы надолго заперли. А я как будто нужное дело сделала. Кому-то небеса велят – подвиг совершить, кого-то посылают на преступление. У кого-то такая тяжкая жизнь, что и преступление может стать подвигом. Я тебе противна?

– Да нет, – проговорила Алена. – Мне просто стало страшно, холодно и темно. Трудно такое принять, но я поняла безысходность твоей любви. К ребенку, к жизни, которая должна была быть мирной и красивой, но не стала. Галя, я пойду к себе. Мне нужно это пережить. Может, даже побыть тобой, пройти сквозь этот адский мрак… И, наверное, пожалеть тебя… Я не отказываюсь от нашей дружбы. Извини, боюсь заплакать. А посидели хорошо. Помянули так, как никому не снилось.

В ту странную ночь Алена, конечно, существовала вне времени и пространства. Она была в розе ветров. В центре зарождения ураганов и столкновений смерчей. Она была сухим лепестком, который не знает, куда его несут могучие и темные силы. Где в этом векторе ветер любви, где – ненависти и возмездия. К кому летит, гонимый порывом, пыльный клубок смертного приговора.

Возможно, так поступают многие женщины. Алена примеряла на себя рубище суровой судьбы Галины, страх, унижение и опасности для Маши… И даже ярость Егора, если бы мать решилась ему рассказать о том чудовищном происшествии. Она никого не обвинила, не оправдала. Алену захватил в плен и закрутил вихрь собственной судьбы. Та непонятая, не до конца принятая суть их с Володей постоянного, драматичного и не законченного диалога. В нем было столько панической любви и отчаянных попыток пробиться сквозь преграды того, что иногда казалось неумолимой жестокостью. Как, у кого узнать – мучила ли и Володю, как Алену, та стена неоткровенности между ними… Алена так ничего и не сумела понять. Владимир так страстно хотел, чтобы они не расставались, так искал ее каждую минуту до того, как они поженились. А тут, в их общем доме, вдруг возникла и крепла отчужденность, в глазах отражалась скрытность, а слова перестали подчиняться чувству. Было что-то очень серьезное и важное за пределами слияния сердец.

Алена могла объяснить это только тоской Владимира по дочери. Его сожалением из-за того, что они больше не вместе постоянно. При его жизни Алене казалось, что она поняла и приняла его позицию. Но спутницами ее разочарования стали обида и даже раздражение. И, наверное, эти ее реакции могли стать отравленным оружием, которое убивало ее мужа. Алена четко обозначила для себя то, что чувствует на самом деле в эти годы после его смерти. Это гораздо больнее и резче, чем сожаление. Вот, прямо сейчас, воспаленный мозг Алены предъявил ей обвинение. Она виновата в смерти мужа. Она не смогла утолить, смягчить его печали, залечить его горечь. Она смогла только все усугубить, довести до крайности. До жестокости. А у него не получилось без такой помощи больше жить. Так кого ей сейчас обвинять или оправдывать в трагедии Гали…

На рассвете она больше не могла оставаться в своей квартире. И куда ей еще идти… Алена спустилась на первый этаж, звонить в дверь не стала, а просто прислонилась к стене. Может, постоит тут и уйдет домой. А Галя почти сразу открыла дверь. Привела в кухню, налила стакан наливки и спокойно, участливо, как всегда, выслушала историю того, как Алена обвинила себя в смерти мужа.