Бенефис Лиса - Хиггинс Джек. Страница 17

Он выписался из госпиталя три месяца назад, и теперь чувствовал себя гораздо лучше, чем раньше. Боль в груди не появлялась, если он не перегружался, но его мучила постоянная бессонница. Ему редко удавалось заснуть ночью. В момент, когда он ложился в постель, его мозг, казалось, активизировал свою работу. Это не являлось неожиданным. Слишком долго ему приходилось скрываться, вести ночной образ жизни, постоянно ощущать рядом опасность.

Доктора вынесли окончательный вердикт: он больше не мог быть полезен Манроу. Он мог вернуться в Оксфорд, но знал, что это не поможет. Как не поможет и попытка дописать книгу, над которой он работал до 1939 года. Этому война его научила, если даже больше ничему и не научила. Поэтому он устранился от всего, насколько это возможно для человека. Коттедж в Дорсете около моря, книги для чтения, пространство, чтобы попытаться найти себя.

«Ну, и где же ты, Гарри? — спросил он себя, поднимаясь тропинкой по крутому склону. — Потому что, будь я проклят, если знаю, где тебя искать».

Жилая комната старого коттеджа была достаточно комфортабельна. Персидский ковер на выложенном плиткой полу, обеденный стол и несколько стульев с плетеными спинками, и повсюду книги, не только на полках, но и стопками по углам. Но ни одна из них ему не принадлежала. Ему здесь ничего не принадлежало, кроме небольшого количества одежды.

С обеих сторон от камина, стояло по дивану. Мартиньи положил несколько поленьев на тлевшие угли, налил себе виски и, быстро выпив, налил еще. Затем сел и взял с кофейного столика тетрадь. В ней было несколько стихотворных строк, и он прочитал их вслух: «В полночь вокзалы зловещи. Адресата нет у надежды». Он бросил тетрадь на столик, криво усмехнулся. — «Признай, Гарри, — сказал он мягко. — Никудышный ты поэт-то».

Вдруг он почувствовал усталость. Ощущение появилось неожиданно, и было сродни лихорадке. Сказался недостаток сна. В груди появилась боль, несильная боль в левом легком, которая немедленно пробудила воспоминания того последнего и рокового дня в Лионе. Если бы он был тогда расторопней, этого бы не случилось. А может, он слишком часто подвергал испытанию свою удачу, вот она его и оставила. Стоило ему задремать, как все возвратилось со всей отчетливостью.

Штандартенфюрер Юрген Кауфманн, начальник лионского отделения гестапо, был в этот день в гражданской одежде. Он спустился по лестнице из здания муниципалитета и сел в черный Ситроен. Его шофер тоже был в гражданском, поскольку по четвергам во второй половине дня Кауфманн обычно посещал свою любовницу, и старался быть осмотрительным.

— Не спеши, Карл, — сказал он водителю, сержанту СС, который обслуживал его уже в течение двух лет. — Мы немного рано. Я сказал, что не появлюсь там раньше трех. Ты же знаешь, как она ненавидит неожиданности.

— Как скажете, штандартенфюрер, — ответил Карл, отъезжая от тротуара.

Кауфманн развернул берлинскую газету, которая пришла с утренней почтой, и откинулся на спинку, чтобы с удовольствием почитать. Они проехали по окраинным улицам города и оказались в сельской местности. Здесь было действительно прелестно. По обеим сторонам дороги тянулись яблоневые сады, и воздух был напоен их ароматом. Уже некоторое время, как Карл заметил позади них мотоцикл, который свернул вслед за ними на боковую дорогу к деревне Шамон.

— За нами уже довольно долго следует мотоцикл, штандартенфюрер, — сказал Карл и, достав из кармана свой люгер, положил его на сиденье рядом с собой.

Кауфманн обернулся, чтобы посмотреть через заднее стекло.

— Карл, ты напрасно беспокоишься, это же один из наших.

Мотоциклист поравнялся с машиной и помахал. Это был эсэсовский полевой жандарм в шлеме, тяжелом форменном обмундировании, со «Шмайсером», висевшим на груди как раз под металлической бляхой полевой полиции СС, которую полагалось носить только при исполнении служебных обязанностей. Лицо под защитными очками было неузнаваемым. Он снова помахал рукой в перчатке.

— У него, должно быть, для меня сообщение. Остановись, — приказал Кауфманн.

Карл вырулил на обочину и остановил машину. Мотоциклист въехал на обочину перед машиной, поднял мотоцикл на стенд. Карл вышел из машины.

— В чем дело?

Из кармана дождевика вынырнула рука с полуавтоматическим пистолетом маузер. Он выстрелил в Карла один раз, в сердце, отбросив его этим выстрелом на машину. Тело сползло вниз на дорогу. Эсэсовец перевернул его сапогом и выстрелил еще раз, точно между глаз. Потом он открыл заднюю дверь машины.

Кауфман всегда ходил с оружием, но он снял пальто и аккуратно сложил его в углу на сиденье. Когда он дотянулся до люгера в правом кармане и повернулся, эсэсовец выстрелил ему в руку. Кауфманн схватился за руку, сквозь рукав между пальцев просочилась кровь.

— Кто вы? — дико крикнул Кауфманн.

Эсэсовец поднял на лоб очки, и Кауфманн увидел самые темные и самые холодные глаза, какие ему приходилось видеть в своей жизни.

— Я Мартиньи. Майор британской армии. Служу в SOE.

— Так вот вы какой, Мартиньи. — Кауфманн поморщился от боли. — Ваш немецкий превосходен. Само совершенство.

— Так и должно быть. Моя мать немка, — сказал Мартиньи.

— Давно надеялся с вами встретиться, но при других обстоятельствах, — признался Кауфманн.

— Не сомневаюсь. Мне тоже этого хотелось довольно давно. Фактически, с тысяча девятьсот тридцать восьмого. В том году вы были капитаном в штабе гестапо в Берлине. Вы арестовали молодую женщину по имени Роза Бернштейн. Возможно, вы даже имени ее не помните.

— Я очень хорошо ее помню, — возразил ему Кауфманн. — Она была еврейкой и работала в социалистическом подполье.

— Мне рассказывали, что когда вы закончили с ней работать, она уже не могла самостоятельно выйти на расстрел.

— Неправда. Никакого расстрела не было. Ее просто повесили в третьем подвале. Стандартная процедура. Кем она вам приходилась?

— Я ее любил. — Мартиньи поднял пистолет.

— Не делайте глупости, Мартиньи! — закричал Кауфманн. — Всегда можно договориться. Я могу спасти вам жизнь, верьте мне.

— Неужели? — сказал Гарри Мартиньи и выстрелил ему между глаз, мгновенно убив.

Он снял со стенда тяжелый мотоцикл и поехал прочь. Он полностью контролировал себя, несмотря на совершенное им только что. Никаких эмоций, ничего. Беда в том, что это не вернуло Розы Бернштейн, как ничто не могло ее вернуть.

Он мчался по сельским дорогам в течение часа, держа направление на запад. Наконец, он свернул на очень узкую дорожку, по обеим сторонам которой росла такая высокая трава, что почти смыкалась над ней. В конце дорожки стоял посреди двора обветшалый фермерский дом. Некоторые окна разбиты, недоставало черепицы на крыше. Мартиньи слез с мотоцикла, поднял его на стенд и пошел к двери в дом.

— Эй, Пьер, открой! — Он подергал ручку и постучал кулаком. Дверь открылась так резко, что он упал на колени. Дуло Вальтера уперлось ему в лоб. Человеку, державшему пистолет, было около сорока. Он был одет как французский фермер: берет, вельветовая куртка и джинсы, но его немецкий не оставлял сомнений.

— Пожалуйста, майор Мартиньи, встаньте и очень медленно войдите внутрь. — Он сопроводил Мартиньи по коридору в кухню. Пьер Дюваль сидел у стола, привязанный к стулу, во рту кляп из носового платка, глаза дикие, лицо в крови. — Руки на стену, ноги в стороны, — приказал немец и профессионально обыскал Мартиньи, освободив его от «Шмайсера» и маузера. Потом он подошел к допотопному телефону на стене и дал оператору номер. Спустя некоторое время, сказал: — Шмидт? Он появился. Мартиньи. — Он кивнул. — Хорошо. Пятнадцать минут.

— Ваш друг? — спросил Мартиньи.

— Не сказал бы. Я из Абвера. Крамер. А он из Гестапо. Мне эти свиньи нравятся не больше, чем вам, но работа есть работа. Снимите дождевик и шлем. Отдыхайте.

Мартиньи сделал, что было велено. Вечерело быстро, в помещении стало довольно темно. Он положил шлем и дождевик, и стоял в форме СС, зная о Пьере по другую сторону стола, дико сверкавшем глазами, откинувшемся на спинку стула и поднимавшем ноги.