Серебряные яйцеглавы - Лейбер Фриц Ройтер. Страница 6

Отчаявшись, писатели рассаживались кружком и брались за руки в надежде, что это поможет сконцентрировать психическую энергию и возродит в них творческое начало, а то даже и свяжет их спиритически с давно умершими авторами, которые любезно согласятся уступить свои сюжеты, им самим совершенно не нужные в потустороннем мире.

Но книги все равно не появлялись.

Беда была в том, что представления этих профессиональных писателей о творческом процессе исчерпывались нажатием на пусковую кнопку словомельницы, а как бы далеко ни шагнул человек Космической эры, кнопки у него еще не выросли, и писателям оставалось только скрипеть зубами от зависти, глядя на роботов, которые в этом отношении были гораздо более совершенными.

Мимоходом многие писатели обнаружили, что они не умеют составлять из слов осмысленные фразы, а то и вовсе не способны написать хотя бы букву. Проходя психо-слухо-теле-гипно-обучение, они пренебрегли факультативным курсом этого устаревшего искусства. Они бросились покупать диктописцы — весьма полезные аппараты, преобразовывающие устную речь в письменную, но тут большинство с тоской обнаружило, что располагает лишь минимальным запасом слов, которого только-только хватает на житейские нужды. Они поглощали огромное количество первосортного словопомола, но создать что-нибудь самим было для них так же невозможно, как заставить свой организм вырабатывать мед или шелковую паутинку.

Справедливость требует указать, что некоторые из этих неписателей — пуристы вроде Гомера Дос-Пассоса — и не собирались ничего писать после уничтожения словомельниц, рассчитывай, что этим пустяковым делом займутся их менее атлетичные и более эрудированные коллеги. А кое-кто — и в том числе Элоиза Ибсен — рассчитывал в результате возглавить писательский союз, или выйти в издатели, или еще как-то обратить себе на пользу хаос, который воцарится после уничтожения словомельниц, или, на худой конец, просто отвести душу.

Однако в большинстве писатели искренне верили, что сумеют писать рассказы и даже великие романы, хотя никогда ничего не писали. И теперь их постигло разочарование.

Продумав семнадцать часов подряд, Франсуа Сервантес Пруст медленно вывел: «Ускользая, скользя, все время поворачиваясь, взбираясь выше и выше все расширяющимися огненными кругами…»— и остановился.

Гертруда де Бовуар прикусила зубами кончик языка и вывела печатными буквами: «Да, да, да, Да, ДА! — сказала она».

Вольфганг Фридрих фон Вассерманн застонал в творческих муках и нанес на бумагу: «Однажды…»

И это было все.

Тем временем на планете Плутон Генеральный интендант Космической пехоты отдал приказ урезать рацион книг и литературных лент, так как запасов чтива осталось только на три месяца, а подвоз грозит надолго прекратиться.

Поставки новых книг в магазины Земли были урезаны сначала на пятьдесят, а затем на девяносто процентов в целях экономии скудного резерва уже смолотых произведений. Домашние хозяйки, следовавшие системе «по книге в день», обрывали телефоны у мэров и конгрессменов. Премьер-министры, имевшие привычку засыпать с детективной повестью в руках (а порой и черпать из нее глубокие государственные соображения), следили за развитием событий с глубокой тревогой. Телевизионные программы и трехмерные фильмы были также переведены на строгий режим, поскольку и сценарии и тексты для них поставляли те же словомельницы. Специалисты в области электроники и кибернетики в своих предварительных секретных докладах сообщали, что на восстановление хотя бы одной словомельницы потребуется от десяти до четырнадцати месяцев, и мрачно намекали, что окончательная оценка может оказаться еще более пессимистичной.

Торжествующее англо-американское правительство внезапно поняло, что поставленные на колени издатели не смогут теперь платить своим служащим, — а ведь Министерство безработицы предполагало сбыть в неквалифицированные словомолы не обеспеченных работой подростков.

Правительство обратилось с воззванием к издателям, а издатели — к писателям, умоляя их придумать хотя бы новые названия, под которыми можно было бы выпускать старосмолотую продукцию. Впрочем, консультанты-психологи предупредили, что эта попытка все равно обречена на неудачу — по каким-то причинам при повторном чтении книги даже самого тончайшего помола не вызывали ничего, кроме отвращения.

Предложение выпустить классические произведения литературы XX века и даже более древних времен, на котором настаивала горстка идеалистов и других чудаков, было отвергнуто как неосуществимое: читатели, с детства привыкшие к словопомолу, находили книги дословомольных времен нестерпимо скучными и вообще невразумительными. Правда, некий гуманист-отшельник заявил, будто виной тут невразумительность словопомола, который представляет собой словесный наркотик без малейшего смысла, а потому после него невозможно читать книги, содержащие хоть какие-то мысли, но его дикое заявление даже не попало в печать.

Издатели пообещали писателям полную амнистию, отдельные от роботов места общего пользования и увеличение заработной платы на семнадцать центов, если они представят рукописи, написанные на уровне хотя бы самой примитивной словомельницы.

Писатели снова собирались в кружки, усаживались на пол, поджав под себя ноги и держась за руки, таращились друг на друга и сосредоточивались еще отчаянней, чем прежде.

И никакого результата.

7

В самом дальнем конце Читательской улицы, много дальше того места, где улица Грез переходит в тупик Кошмаров, расположена контора издательства «Рокет-Хаус», которое сведущие люди называют «Рэкет-Хаусом».

Через пять минут после того, как Гаспар и Зейн решили искать помощи и совета у издателей, они уже тащили носилки с изящным розовым грузом по бездействующему эскалатору, который вел на второй этаж, в кабинет издателей.

— Кажется, я зря тебя сюда зазвал, — заметил Гаспар. — Здесь тоже нет электричества. Судя по разрушениям у входа, писатели и тут побывали.

— Поднажми, друг, — оптимистически ответил Зейн. — Насколько я помню, второй этаж питается от другой подстанции.

Гаспар остановился перед скромной дверью, на которой висела табличка с надписью «Флаксмен», а чуть пониже другая — «Каллингем». Коленом он нажал на кнопку электрозамка. Это не дало никакого эффекта, и он изо всей силы пнул дверь ногой. Она распахнулась, и взгляду представился просторный кабинет, обставленный с дорогостоящей простотой. За сдвоенным письменным столом, который напоминал два соединенных полумесяца, восседал коренастый брюнет, улыбавшийся деловито и энергично, а рядом с ним сидел высокий блондин, улыбавшийся деловито, но томно. Они, по-видимому, мирно и неторопливо о чем-то беседовали, что привело Гаспара в полное недоумение: ведь они только что понесли катастрофические убытки. Они посмотрели на вошедших с некоторым удивлением, но без малейшей досады.

Гаспар по сигналу робота осторожно опустил носилки на пол.

— Ты уверен, что сумеешь ей помочь, Зейн? — спросил Гаспар.

Робот сунул кончик клешни в настенную розетку и кивнул.

— Мы-таки добрались до электричества, — ответил он. — Больше мне ничего не нужно.

Гаспар подошел к письменному столу и твердо оперся на него ладонями.

— Ну? — спросил он не слишком вежливо.

— Что «ну», Гаспар? — рассеянно отозвался брюнет. Он водил карандашом по листу серебристо-серой бумаги, рисуя бесчисленные овалы, и покрывал их узорами, точно пасхальные яйца.

— Я хочу спросить, где вы были, когда они ломали ваши словомельницы? — Гаспар ударил кулаком по столу. Брюнет вздрогнул, но без особого испуга.

— Послушайте, мистер Флаксмен, — продолжал Гаспар. — Вы и мистер Каллингем (он кивнул в сторону высокого блондина) — хозяева «Рокет-Хауса». По-моему, это означает нечто большее, чем право собственности. Это обязывает к ответственности, к верности. Почему вы не пытались защитить свои машины?

— Ай-ай-ай, Гаспар, — произнес Флаксмен, — а где же ваша собственная верность? Верность одного длинноволосого другому?