Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ. Страница 67

Будь здоров. Желаю тебе всего хорошего.

Акутагава Рюноскэ

22 декабря 1919 года, Табата

Кодзима Масадзиро-сама!

Спасибо за «Повесть о весеннем дожде». Я сразу же передал её Катори-сэнсэю.

«Чудеса магии» не так поэтичны, как «Паутинка», поэтому, естественно, страдают отсутствием гармонии. Но зато есть и новеллы, содержащие то, что отсутствует в «Паутинке». Я не хочу утверждать, что писать нужно обязательно. Раньше и я всё призывал: пишите, пишите, но теперь такой агитацией перестал заниматься. Я оставил мысль, что самое ценное – деятельность. Хочешь писать – пиши. Но заставлять себя писать, когда писать не хочешь, – глупо. (Другое дело, если это профессия.) Я пишу только потому, что хочу писать. И в то же время я не считаю, что желание писать всегда лучше, чем нежелание писать. Поэтому, если мне вдруг не захочется писать, я всегда могу прекратить это занятие. Путь, по которому должен идти служитель искусств, не один лишь «заморский». Японцам европейская одежда не подходит, поэтому для них естественное желание не превращаться в подобие Толстого или Гюго. Тебе так не кажется?

Что-то я заболтался. На этом заканчиваю.

Твой Рю. (…)

29 декабря 1919 года, Табата

Уважаемый мэтр!

Не нужно без конца упражняться в умении складывать слова, писать свободно и легко. Сколько ни старайся, всё равно не удастся чудесным образом перенестись из Усигомэ в Ясную поляну. Я хочу спокойно, без суеты нарабатывать умение. Ибо, сколько ни упражняйся в умении писать свободно, достичь этого можно только на своём собственном горьком опыте. Ты не должен повторять моих ошибок и заблуждений. Как мне представляется, твой недостаток проистекает не от трудности роста, а от его лёгкости. Если ты будешь только упражняться в умении писать свободно, никогда не наступит день, когда ты сможешь избавиться от своих недостатков. Я с удивлением прочёл твоё письмо. И пишу тебе потому, что удивился даже больше, чем ты можешь представить себе. Если бы ты знал, как прочна моральная основа, на которой ты стоишь, ты бы стал больше уважать себя и отказался от подражания бессовестным людям, которым нет числа в японской литературе. Пусть Хироцу Кадзуо делает вид, что его до слез трогает вид нижнего белья Толстого. Нужно ли тебе знать, что Нарусэ Сэйити готов служить швейцаром у Роллана? То, что Нагаё Ёсиро скупает обувь Достоевского, – это его личное дело. Ты, Сасаки Мосаку, должен оставаться Сасаки Мосаку. И если ты сможешь оставаться таковым, то у тебя хватит упорства сложить из камней гору. Я тоже испытываю сейчас необходимость такого упорства. Прошу тебя, не занимайся упражнениями в умении писать свободно. Иначе тебе грозит опасность утратить природное дарование. На этом заканчиваю.

Гаки-сэй

1920

29 января 1920 года, Табата

Нагао Такэо-сама!

Получил Ваше письмо. Отвечаю на него с полной откровенностью. Жизнь в Токио для такого юноши, как Вы, вопреки Вашим надеждам, окажется не столь уж лёгкой. Но если Вы во что бы то ни стало хотите сделать это, то, пожалуй, лучше всего, как Вы и предполагаете, поискать работу в газетах и журналах. Я хочу только предупредить, что, во-первых, найти место не просто, а во-вторых, даже если Вы его и найдёте, жизнь Ваша не будет такой уж безоблачной. Я не сомневаюсь, что, имея среднее образование, Вы вполне справитесь с работой корректора. Но быстро найти её трудно. Только среди моих знакомых несколько человек ищут такую работу, а я, как это ни печально, не могу помочь им. Токио в чем-то, конечно, даёт большую свободу, чем Ваш родной город, но в то же время в чем-то и сковывает больше, чем Ваш.

Я сейчас прикован к постели инфлюэнцей. И это письмо тоже пишу лёжа. Вы уж как-нибудь разберите, пожалуйста, мои каракули. В заключение хочу сказать, что я самый обыкновенный человек, ничем не отличающийся от других. И наконец, последнее, если Вы ещё раз напишете мне и захотите получить ответ, то, извините меня, вложите в него конверт с маркой. На этом заканчиваю.

Ваш Акутагава Рюноскэ

27 марта 1920 года, Табата

Сусукида Дзюнскэ-сама!

Давно не писал. Всё это время молчал потому, что никак не удавалось описать любовь Сусаноо-но микото. Потому же не могу писать и новеллу для журнала.

Я забросил все рукописи – и давно задуманные, и неоконченные. Лучше бы мне не браться за новеллу об эре богов, думаю я с некоторым раздражением. Я взялся за неё, надеясь воплотить нечто эпическое, и, если в конце концов что-то получится, поаплодируйте мне. Я ещё хочу попробовать после этого описать два божества: Хикохоходэми-но микото и Такэру-но микото.

Ямамото Юдзо попросил меня написать рекомендательное письмо, чтобы он смог обратиться к Вам, что я и сделал. Если встретитесь с ним, знайте, что он лишь по виду несколько легкомыслен, а на самом деле весьма положительный человек. Кикути и Эгути сказал, чтобы они писали. Хочу, чтобы обязательно написал и Сатоми. На этом заканчиваю.

Акутагава Рюноскэ

27 апреля 1920 года, Табата

Привет!

Благодарю за письмо и журнал. Даже я, профан, прочёл твою статью с интересом. Я не думал, что философия права такая занятная штука. Поняв, что она собой представляет, проникся к ней огромным уважением. Пролистал и остальные статьи.

Книги ещё не пришли – японская почта доставляет мне уйму хлопот. Из двадцати книг, включая твою, до меня не дошло четыре. Я считаю почту воровским притоном, что ещё больше усиливает моё беспокойство. В ближайшие пару дней отправлю тебе заказную бандероль.

«Сусаноо-но микото» восхищаться не следует. Прежде всего потому, что я боюсь за твоё реноме. Лучше прочти в четвёртом номере «Тюокорона» новеллу «Осень». За исключением пяти-шести строк, она – я убеждён в этом – сделана неплохо. А «Сусаноо» примерно с двадцать третьей части я предполагаю серьёзно переделать. После этого можешь хвалить. Двадцать первого мать моего младшего брата умерла от перитонита. То одно, то другое – никак не мог как следует поработать над «Сусаноо-но микото» и писал его на скорую руку. В прошлом году умер отец, в этом – тётушка, и все житейские заботы свалились на мою голову. В университете Досися, мне кажется, слишком много людей восхищаются Хякудзо Куратой. Если ошибаюсь, прости. У меня появилась такая мысль потому, что я увидел, как восхищается им Дзороку. Сына назвали Хироси. Кикути был godfather [247]. Пока у тебя нет сына, ты не можешь считаться человеком в полном смысле этого слова. И с точки зрения жизненного опыта ты как бы с одним крылом. Сын большой, вес у него сейчас – он родился десятого числа – уже один каммэ [248] и триста моммэ [249].

Я вдруг вспомнил, как мы ходили с тобой ужинать в «Хатиноки», когда ты в прошлый раз приезжал в Токио… Лекции Кубо Macao хороши. Но он такой же, как все. Поэтому сердиться на него не нужно. Удивляться тоже не нужно. В последнее время я начинаю достигать active serenity [250]. Если мне удастся хотя бы чуточку приблизиться к будде, я смогу и хорошие вещи писать, и улучшить род человеческий, но таких высот я ещё, к сожалению, не достиг. По-прежнему всё время в кого-то влюбляюсь. А не влюбляться скучно. Но и будучи влюблён, я постоянно думаю: инстинкт влюблённости – это вожделение и достижение минутного блаженства, а в жизни – это взлёт и мгновенное падение. Мои рассуждения достаточно банальны, но, если в конце концов доходишь до них, начинаешь вдруг считать себя персоной весьма значительной. Человек создан не только чтобы влюбляться, все его помыслы сосредоточены на том, чтобы быть мечом, несущим смерть, и мечом, несущим жизнь. Кикути перестал интересоваться литературой и искусством и хочет заняться социальными вопросами. Такой уж он человек – ничего не поделаешь. (…)