Четыре жизни Хелен Ламберт - Сэйерс Констанс. Страница 4

– Я поеду следом.

Швейцар все равно уже заказал машину.

– Встретимся на Мэйн-авеню. В «Ганновере», – согласился Люк, пожав плечами.

– Мне нельзя туда. Мой бывший муж…

– Роджер Ламберт… Ты думаешь, я не знаю? – Он покачал головой и уселся в такси. – Господи, Рыжик, иногда ты… – слышала я его бормотания.

А вот и он – мой шанс на побег. Сев в такси, я велела водителю направляться в мою квартиру на Ист-Кэпитол.

Но когда машина проезжала по Нью-Йорк-авеню мимо Национального музея женского искусства, любопытство все же взяло верх. Если честно, Люк взбудоражил мой интерес. Даже несмотря на его безумные речи, с ним было как-то… спокойно. После развода я словно затаила дыхание, а теперь, спустя год, наконец-то выдохнула. Склонившись к переднему сиденью, я попросила водителя изменить маршрут. Через несколько минут такси остановилось у входа в музей, где я увидела Люка, стоящего у стены с сигаретой во рту.

– А я уже начал сомневаться, что ты объявишься.

– У тебя пятнадцать минут, чтобы меня впечатлить, – предупредила я, скрестив руки.

Я ожидала, что при входе в галерею нас сразу развернут, но, к своему удивлению, ошиблась. Хотя музей уже закрылся для посетителей, Люк зашел через парадную дверь с уверенностью сотрудника – нет, с уверенностью владельца! Когда мы прошли через рамки, сотрудники галереи встретили Варнера с невероятным радушием.

– Добро пожаловать, мистер Варнер, – приветствовали они.

Происходящее меня изумило. Мы с Роджером никогда не приезжали сюда в нерабочее время, а теперь я стояла в холле и удивлялась, как, черт возьми, нас пустили в музей в столь поздний час?! Сотрудники службы безопасности не только не возражали, но были даже рады помочь.

Трехэтажное здание галереи с видом на воду занимало целый квартал. Обычно я терялась в этих помещениях и забредала в самые глубины залов с картинами фламандских художников. Однако Люку Варнеру карта не понадобилась: он пробирался по коридорам с присущей ему уверенностью, даже не оборачиваясь. И он знал, что я следую за ним.

– Ненавижу это место. – Я походила на ребенка на экскурсии. Я питала истинную ненависть к этому строению из стекла и мрамора.

– Почему? – Люк посмотрел на гладкие, недавно отполированные полы, которые громко скрипели под ботинками. Его голос эхом разнесся по залу.

Почему? Я задавалась этим вопросом тысячу раз. Думаю, в распаде нашего брака я винила галерею больше, чем Сару или проблемы бесплодия. Открытие музея и поддержание его на плаву на протяжении многих лет стали для нас с Роджером камнем преткновения. Я была против переноса галереи на новое место и призывала Роджера оставить коллекцию в первоначальном здании. Роджер, со своей стороны, считал старые залы слишком маленькими для демонстрации своих «шедевров». Он утверждал, что ему пора «отвергнуть ностальгию». Вскоре он стал одержим идеей большого чистого музея, просто грезил о диссонансе старых картин и нового выставочного пространства. Но когда понял, что я эту затею не одобряю, перестал разговаривать со мной о переезде и показывать чертежи. Сара, с другой стороны, посчитала переезд на Мэйн-авеню блестящей идеей. Ее имя стало все чаще вкрадываться в наши разговоры. Ей нравилась отведенная под строительство земля, план здания, мрамор. А вскоре она уже сопровождала моего мужа на суперважных церемониях вроде закладки первого камня или обхода стройки с каской на голове.

– Этот музей стоил мне брака, – крикнула я вслед Люку. – Он похож на женщину. – Я остановилась, обдумала собственное признание. – А там уже и настоящая женщина нагрянула.

– Держу пари, настоящая задела сильнее? – Варнер продолжал идти, петляя по комнатам.

– Вот кретин, – пробормотала я под нос, но поспешила за ним.

– Сделаю вид, что ничего не слышал, – отозвался Варнер.

Настоящей жемчужиной Роджера стала недавно завершенная инсталляция Огюста Маршана. Это была самая большая коллекция его картин в мире, включая родную страну художника – Францию. В те годы, когда мы познакомились, Роджер лихорадочно собирал его полотна. Он начал коллекцию со времен, когда работы Маршана хранились лишь в музеях второго уровня и их можно было купить за гроши. Роджер видел в рабской преданности Маршана обнаженной женщине нечто такое, чего я никогда не замечала. Его работы отличала почти фотографическая точность, но они были настолько отполированы, что лишались какой-либо сексуальности. Черт, мы стояли перед этими сияющими обнаженными нимфами тысячи раз, но я все равно находила стулья от Eames более привлекательными. Обнаженных нимф и женщин с фермы как будто вырезали из камня и перенесли прямо на холст, окутав приглушенными тонами красного, зеленого и синего. Когда импрессионисты, такие как Мане, Матисс и Дега, начали рисовать проституток и алкоголиков, впервые показав настоящий Париж, техника Маршана стала выглядеть еще более устаревшей. Один особенно суровый конкурент высказался, что картины Маршана «так же актуальны, как драпировки». Конечно, тот факт, что Маршан в последние годы жизни зарабатывал на жизнь созданием искусных салонов для богатых покровителей, выставил его в дурном свете среди современников. Будучи редким художником, который разбогател при жизни, Маршан не удостоился хвалебных од в учебниках по истории. И Роджер, пользуясь моментом, выкупил его работы за гроши.

Я всегда скептически относилась к ценности этих картин. Огромные массивные рамы напоминали дешевые произведения искусства в холлах отелей. Внизу, в запертом хранилище, покоились мольберты, краски и кисти Маршана – все, что было продано внучкой художника, очень нуждавшейся в деньгах. Роджер, в свою очередь, стал тем, кто при любой возможности терпеливо скупал и скупал все, что имело отношение к Маршану.

Люк внезапно остановился перед большой картиной от пола до потолка, которую я никогда раньше не замечала. С холста на нас смотрела девушка не старше шестнадцати с длинными каштановыми волосами. Она стояла на ступеньке. Волосы юной особы гармонировали с одеждой в темно-зеленых и коричневых тонах. Скорее всего, ткань была изношена и выцвела от частой стирки. Она стояла босиком, с раскинутыми руками, но гладкая кожа при этом сияла розовым оттенком, как у херувима. Картина выглядела настолько реалистично, что казалось, девушка вот-вот спустится из рамы прямо на мраморный пол. Модель с почти вывернутыми наизнанку локтями выглядела немного несуразно. Я сразу заметила эту деталь, поскольку мои собственные руки ничем не отличались.

– Ну? – Люк стоял перед картиной, спрятав ладони в карманы. Хотя он изрядно сдобрил темно-русые волосы гелем, они все равно начали завиваться от вашингтонской влажности.

– Мило. – Я сковырнула с ногтя отслаивающийся лак.

Варнер рассмеялся и раздраженно закрыл лицо рукой.

– В самом деле? Это все, что ты скажешь об этой картине? – Люк повернулся, подошел к скамейке в центре зала и уселся на нее, словно обиженный подросток.

Пожав плечами, я взглянула на девушку на холсте.

– Тебе следует знать, что Огюст Маршан никогда не производил на меня особого впечатления. Этот художник – больное место в наших отношениях с Роджером.

Я повернулась к Люку с легким скрипом каблуков по мраморному полу. Этим вечером я была довольна своим нарядом – короткой черной юбкой и ботинками, – но теперь он казался странно чужеродным. Зато я почти ощущала мягкую потертую ткань, облекавшую девушку на картине, и мне хотелось закутаться в нее.

– О, как поэтично. Маршан не произвел на тебя впечатления. Я целые жизни ждал, чтобы услышать эти слова… – Он покачал головой и запустил пальцы в волосы, словно разочарованный в глупом ученике учитель. – Это ты. – Варнер указал на картину, как будто я была недалекого ума. – Разве ты не видишь?

Я хотела ответить что-то невероятно умное, но вместо этого склонила голову, посмотрела на картину и сказала:

– А?

Положив руки на бедра, я приблизилась к холсту и прочитала название: «Босоногая девочка, 1896 год». А затем наклонилась и сделала что-то очень странное – то, чего никогда раньше не делала и даже не знала, что умела. Я взглянула на мазки. Разглядела толщину краски и слои. Я хорошо понимала, как писалась картина. Затем я выпрямилась в недоумении и направилась к скамейке, чтобы сесть рядом с Люком. Склонившись к нему, я прошептала заговорщическим тоном: