Узники вдохновения - Петрова Светлана. Страница 70

За то недолгое время, что они жили вместе, наверняка еще случались прекрасные мгновения, но ее память избирательно запечатлела как высший миг счастья именно этот зимний троллейбус. Воспоминаниями о нем она поддерживала себя, когда Валера после тяжелого нокаута попал в отделение неврологии городской больницы. Рина бросилась к заведующему: может, нужны редкие лекарства, особый уход? Милейший врач ее успокоил — абсолютно все необходимое есть и делается в соответствии с лечебным планом. В реанимацию никого не пускали, но нянечка, которой Рина совала в карман деньги, чтобы была повнимательнее к больному, уверяла, что мужчина уже встает с койки в туалет. И только когда дежурный врач по секрету посоветовала принести дорогие препараты, поскольку в наличии только традиционные, от которых проку мало, но сообщать об этом родственникам не полагается по инструкции минздрава, Рина прорвалась в палату интенсивной терапии. Валера лежал в блевотине, на мокрых простынях, почти без сознания. Фрукты, которые она ежедневно передавала, хранились в тумбочке, по ним деловито ползали тараканы. В тот же день она под письменную ответственность перевезла мужа домой, заложила в ломбарде шубу и пригласила частного врача, который начал интенсивное лечение. Вскоре Валера уже мог сидеть, однако лучше ему не стало, мозг стремительно превращался в желе.

Радостные картинки зимнего троллейбуса стали мутнеть, таять, как мираж, сквозь них все отчетливее и безжалостней проступала реальность. У мужа так сильно тряслась голова, что ложка стучала о зубы и еда текла по подбородку, по груди, на стол и колени. Потом, один за другим, начали отказывать все органы. Он мучился от боли, кричал по ночам и перестал вставать. Рине приходилось ворочать 130-килограммовое беспомощное тело по нескольку раз на день, менять памперсы, не спать ночами. Она отупела от усталости и забросила сочинительство. Иногда, в забытьи, ей мерещилось, как муж тянется к ней для поцелуя, глаза у него начинали блестеть, а губы вспухать. Очнувшись, Рина рычала, как зверь: человек, который лежал с нею рядом, ничем не напоминал прежнего Валерия. Будь он в светлой памяти, Рина предложила бы ему таблетку.

В то время у нее были две близкие подруги. Каждая замечательная на свой лад. Алина — бойкая радиожурналистка, для которой в принципе не существовало патовых ситуаций. Она с редким энтузиазмом бралась за любые, в том числе и моральные проблемы из чистого альтруизма.

— Ты знаешь — у меня всегда все схвачено. Есть уникальная возможность устроить твоего мужа в больницу для тяжелых на сколько хочешь, хоть навсегда. Двоюродный брат жены моего первого мужа служит охранником в хосписе, — сказала подруга, прикрывая рот рукой и закатывая выразительные глаза.

— Не шепчи, он все равно не слышит.

— Кто его разберет, — опасливо покосилась журналистка на огромное неподвижное тело. — Поправится — накостыляет.

— Не поправится.

— Тем более, пора наконец заняться собой и творчеством. Одному знакомому парню, режиссеру на телевидении, срочно нужен сценарист. Он о тебе уже знает. Если бы я умела писать, как ты, сама бы пошла. Очень перспективно.

— Пока Валера болен, я не могу его бросить, — возражала Рина.

— Ах, оставь эти мелодраматические сюжеты! Что значит бросить? Ему же ничего не нужно, только подтирать задницу. За деньги — желающих достаточно. Люди-то у нас сплошь бедные. Поверь, ты заработаешь в разы больше, чем заплатишь.

Рина поверила и прекратила знакомство с радикальной девицей.

Другая подруга — очень умная, хорошая и довольно известная поэтесса Катя Егорова. Настолько идеальная по своим человеческим качествам и взглядам, что Рина относилась к ней с некоторой опаской — вдруг рассеется словно туман? Вживую таких идеальных женщин просто не может быть. Но Катя была. В свое время она хлопотала за начинающую детективщицу и помогла найти первого издателя. Когда Валерий заболел, часто звонила, искренне сочувствовала, изредка забегала, доставала редкие лекарства. Спортсмен всегда лежал в свежей рубашке, умытый, надушенный. Голову с кружком лысины он привык брить, поэтому Рина и к этому приловчилась.

Как-то поэтесса в приливе восхищения сказала:

— Бедная моя, бедная, как же надо любить, чтобы нести такое бремя!

Катя была единомышленница и сверх того — радетельница, поэтому Рина призналась честно:

— Я его теперь не люблю. Считайте, что его как личности больше нет — что же здесь любить? Он больше не приносит мне радости. Да и супружеский долг — чушь собачья. Я делаю, потому что у него, кроме меня, никого нет. Обидно только, если это будет тянуться долго, а мне смертельно хочется писать.

С тех пор поэтесса не приходила и не звонила, из чего Рина сделала ряд выводов. Первый. Если правду мало кто смеет говорить, то еще меньше готовых ее слушать. Люди так устроены, что думают о себе лучше, чем есть на самом деле. Это такой массовый гипноз. Второй. Человек, который со стороны кажется идеальным, умеет хорошо и глубоко прятать свои недостатки не только от посторонних, но и от себя самого. Он привыкает к своему замечательному образу и довольству собой как к естественному состоянию и уже не только не хочет знать правды о себе, но и боится узнать что-нибудь недостойное о тех, с кем общается, словно недостатки других могут опорочить его самого.

Жертвоприношение продолжалось. Однажды, когда она обтирала мужа горячими махровыми салфетками, взгляд его на мгновение сделался осмысленным. «Я не хочу жить», — сказал бывший боксер и на следующий день, напрягая последние силы, умер. Пожалел ту, которую любил более себя.

Теоретические выводы мало смягчали потерю возлюбленного и обеих подруг. Хоронила Рина мужа почти в одиночестве, совсем не удивляясь, что друзья и коллеги по спортивному клубу успели его забыть, — ведь он болел больше года. Освободившись от забот сиделки, она снова начала бешено работать и на первый большой гонорар поставила Валере памятник — дорогой и красивый, из черного мрамора, с бронзовой боксерской перчаткой наверху вместо бюста. Но кладбище посещала редко, даже не каждый год. Вид этой ничтожной дани живого мертвому пробуждал в ней глубинную боль, она страдала от сознания, что муж придавлен нечеловеческой тяжестью дарственного камня. Не осталось ничего, что бы влекло ее к этому месту, но зимой, попадая в Москву из своей загородной резиденции, Рина часто просила шофера остановиться у троллейбусной остановки, вскакивала в промороженный салон, садилась у слепого белого окна. Она не ворошила прошлого, просто ехала, кутая лицо в теплый мех, и чувствовала себя вне времени и суеты текущей жизни, бездумно счастливой и трагически несчастной одновременно. Потом снова пересаживалась в теплый автомобиль и оборачивалась деловой женщиной, рассудочной и невозмутимой, которой некогда заниматься пустяками. Мало ли у кого что было, да сплыло.

Неужели все-таки было? Василькова заплакала, сначала тихо, потом неудержимо. Климов переполошился:

— Господи, что вы себе такое ужасное вообразили? Собирались же вспомнить что-нибудь приятное, связанное с любовью…

Она ответила, икая, сквозь слезы:

— Так живо представила себе нашу катастрофическую эпоху, войну конфессий, просто зла с добром, смерть культур и бесплодность, никомуненужность моих творческих потуг. Я не человек, я символ, типичный символ кризиса материального мира.

И слезы потекли ручьем с новой силой. Климов, чувствуя себя виноватым, обнял рыдающую женщину, нежно погладил по голове и поцеловал жидкие волосики. Она долго хлюпала носом, успокаиваясь, и наконец улыбнулась:

— А депрессия-то истекла вместе с соплями!

Он удивился успеху метода, который придумал всего несколько минут назад.

— Полегчало?

— Определенно. Только в ваш рецепт я бы внесла коррективу — вспоминать надо не счастье, а несчастье. Пустое — возвращаться сердцем к тому, что прошло, если оно не определяет твоей дальнейшей жизни. А если определяет — вообще гиблое дело. Жизнь не имеет привычки стоять на месте, она всегда другая, в другом состоянии.