Счет по-венециански - Леон Донна. Страница 41

— У меня «БМВ», трехлетняя, зеленого цвета.

— Благодарю вас, — проговорил Брунетти с невозмутимым видом и задал следующий вопрос: — У вашего брата остались дети?

— Нет. У них с женой не было детей.

И снова встрял Мартуччи:

— Да у вас же наверняка эта информация в документах есть.

Брунетти проигнорировал это замечание и спросил, тщательно подбирая слова:

— Ваш брат имел дело с проститутками?

Мартуччи вскочил как ужаленный, но Брунетти даже не взглянул на него, все свое внимание сосредоточив на синьоре Тревизан. Услышав вопрос, она подняла глаза, потом отвернулась на мгновенье, словно ловя эхо от его слов, и снова взглянула прямо в лицо Брунетти. Прошло не менее двух секунд, прежде чем на ее лице появилось гневное выражение, и она проговорила громко и отчетливо:

— Мой брат не нуждался в шлюхах.

Мгновенно уловив перемену в ее настроении, Мартуччи решил не упускать свой шанс и излить на Брунетти все накопившееся раздражение:

— Я не позволю вам оскорблять память покойного синьора Лотто. Ваши обвинения отвратительны и унизительны. Мы не обязаны выслушивать эти грязные инсинуации. — Он прервался, чтобы перевести дыхание, и Брунетти прямо-таки услышал щелчок, как включается адвокатское мышление Мартуччи. — К тому же ваше предположение не что иное, как устная клевета, и синьора Тревизан может засвидетельствовать этот факт.

Сказав это, он поглядел сначала на вдову, потом на комиссара, но не увидел ровным счетом никакой реакции на свою тираду.

Брунетти не сводил глаз с синьоры Тревизан, она, впрочем, и не пыталась уклониться от его взгляда. Мартуччи начал говорить что-то еще, но умолк, растерявшись от того, что эти двое так уставились друг на друга, и не понимая, что связано это не с клеветническим смыслом вопроса Брунетти, а с точностью формулировки.

Гвидо держал паузу, давая понять, что ждет конкретного ответа на вопрос, а не демонстрации праведного гнева. Он следил за тем, как она обдумывает его вопрос и свой ответ. Ему показалось, что в ее глазах отразилась решимость поведать какую-то тайну и что она вот-вот заговорит о ней, но тут снова вклинился Мартуччи.

— Я требую извинений, — сказал он.

Брунетти не удостоил его ответом, и тогда Мартуччи сделал два шага вперед, встав между ним и синьорой Тревизан и загородив их друг от друга.

— Я требую извинений, — повторил он, глядя сверху вниз на сидящего комиссара.

— Да-да, конечно, — проговорил Брунетти демонстративно безразличным тоном. — Извинений вы получите сколько угодно.

С этими словами он встал и сделал шаг в сторону, но синьора Тревизан уже отвернулась и больше не поднимала на него глаз. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: из-за вмешательства Мартуччи она утратила всякое желание откровенничать; повторять вопрос было бессмысленно.

— Синьора, — сказал Гвидо, — если вы все же решите ответить на мой вопрос, вы знаете, где меня найти — в квестуре.

Ни слова больше не говоря, он обошел Мартуччи и вышел из комнаты. Служанки нигде не было видно, так что выпускать его было некому, он сам открыл и закрыл за собой входную дверь.

Направляясь домой, он размышлял о том, что несколько минут назад почти достиг некоего особого понимания, возникавшего иногда между ним и свидетелем или подозреваемым, того хрупкого равновесия, при котором одна-единственная фраза, даже слово неожиданно заставляли человека открыть то, что он изо всех сил пытался утаить. Что же она собиралась сказать и какие дела могли связывать Лотто с проститутками? И еще, та женщина в «мерседесе». Не ее ли видели за ужином с Фаверо в день его убийства? Брунетти задавался вопросом: что же могло произойти за ужином? Что могло заставить женщину разнервничаться настолько, чтобы забыть очки стоимостью более миллиона лир? Было ли это связано с тем, что происходило за ужином, или же с тем, что должно было произойти после него? Все эти мысли роились в его голове, терзали его, будто фурии, смеявшиеся ему в лицо за то, что он не знал ответов и — самое ужасное — не знал вопросов, ответы на которые решили бы все.

Выйдя из дома, где жил Тревизан, Брунетти непроизвольно свернул в сторону моста Академии. Он так глубоко ушел в себя, что не сразу заметил, как людно на улице. Гвидо посмотрел на часы: странно, что в этой части города оказалось столько народу именно в это время, за полчаса до закрытия магазинов. Вглядываясь в толпу окружавших его людей, он понял, что все они итальянцы: и мужчины и женщины были так хорошо одеты и так ухожены, что в этом не было никакого сомнения.

Брунетти решил, что не станет выбираться из людского водоворота, и, наоборот, бездумно погрузился в него. Шествие двигалось в направлении площади Сан-Стефано. Еще на подходе, у ближайшего к площади моста, до него начали доноситься какие-то усиленные аппаратурой звуки, но что это, он так и не разобрал.

Людской поток просочился по узенькой калле и выплеснулся на небольшую площадь. Брунетти оказался прямо напротив статуи, которую называл «Сахарный человек» за то, что она была сделана из белоснежного мрамора. Памятник этот наградили и другим, куда менее милым прозвищем — венецианцам казалось, что книжки зарождались где-то под полами сюртука, а после падали в кучу на постаменте [25].

Справа от себя Гвидо увидел деревянную платформу. Ее соорудили у самой боковой стены церкви Сан-Стефано. Платформа должна была служить сценой. На ней стояли стулья, а по краям — мощные колонки-усилители. В глубине на трех шестах трепыхались знамена: итальянский триколор, полотнище со львом святого Марка, и еще один флаг, с обновленным символом того, что раньше называлось Христианско-демократической партией.

Брунетти подошел поближе к статуе и перешагнул через невысокое заграждение, окружавшее постамент. Перед платформой скопился народ — человек сто; трое мужчин и одна женщина отделились от толпы и поднялись на сцену. Грянула оглушительная музыка — Брунетти принял ее за гимн, но громкость и помехи мешали определить точно.

Какой-то тип в джинсах и ветровке у подножия платформы протянул одному из стоявших на сцене мужчин микрофон с длиннющим шнуром. Тот постоял немного с микрофоном наперевес, потом улыбнулся толпе и переложил его в левую руку — правая была ему нужна, чтобы поздороваться с товарищами. Парень в ветровке посмотрел куда-то вверх, резко провел по горлу ребром ладони, но его знак остался без внимания: музыка продолжала греметь.

Человек на сцене поднес микрофон к губам. Он что-то сказал, но рев музыки перекрывал его голос. Тогда он вытянул вперед руку с микрофоном и постучал по нему двумя пальцами — звук был такой, будто где-то очень далеко стреляли из пистолета.

Стайка людей отделилась от толпы и направилась в близлежащий бар. Еще человек шесть обогнули сцену, пробрались к фасаду церкви и ушли прочь по Калле-делла-Мандорла. Тот, в джинсах и ветровке, взобрался на сцену и выдернул какие-то провода из правой колонки, она отключилась, но левая продолжала извергать неясный музыкальный мотив и шипенье. Он торопливо пересек сцену и стал возиться со второй колонкой.

Еще пара-тройка зрителей отправилась по своим делам. Женщина сошла со сцены и растворилась в толпе, двое мужчин тут же последовали ее примеру. Шум так и не стих; парень метнулся к человеку с микрофоном, и они принялись обсуждать ситуацию. Брунетти какое-то время наблюдал за ними, а когда оглянулся по сторонам, обнаружил, что перед сценой осталась лишь жалкая горстка людей.

Гвидо снова перешагнул через ограду и направился к мосту Академии. Он как раз проходил мимо цветочного киоска в дальнем конце площади, когда шум внезапно стих и раздался голос оратора, которому уже не требовался микрофон: голос его и так звенел от раздражения.

— Сограждане, итальянцы! — завопил он, но Брунетти не остановился и даже не обернулся.

Он поймал себя на том, что больше всего ему сейчас хочется поговорить с Паолой. Как всегда, в нарушение должностных инструкций, он посвятил ее в ход расследования, рассказал ей, какое впечатление производили на него те или иные фигуранты по делу и что отвечали на его вопросы. На сей раз Паола не торопилась называть имя убийцы (от этой привычки Гвидо безуспешно пытался ее отучить), но лишь потому, что в этом деле ничья вина не просматривалась отчетливо. Редкая для нее непредвзятость сделала ее идеальным собеседником: вопросы Паолы наталкивали Гвидо на новые мысли; она не успокаивалась, пока не получала от мужа ясного объяснения того, что не понимала; а стараясь доходчиво объяснить тот или иной не дававший ему покоя эпизод, он ловил себя на том, что и сам начинает четче его понимать. В этот раз она не высказывала никаких предположений, ни на что не намекала, никого не подозревала. Только слушала. Заинтересованно слушала, и все.