Смерть в «Ла Фениче» - Леон Донна. Страница 27

— Рано или поздно все обязательно встречаются, — парировала она, столь же элегантно уклоняясь от прямого обращения.

Он все-таки остановился на официальном «вы»:

— Прошу прощения, что так и не поблагодарил вас за помощь позавчера вечером.

Она пожала плечами:

— Мой диагноз подтвердился?

— Да, — удивился он, ведь это можно было давно уже прочитать в любой газете по всей стране. — Яд был в кофе, как вы и сказали.

— Я так и подумала. Но каюсь, про запах я знаю в основном из Агаты Кристи.

— И я тоже. В тот вечер в первый раз его понюхал по-настоящему.

Формулировка неуклюжая, но оба предпочли этого не заметить.

Она погасила окурок в вазоне с пальмой размером с апельсиновое деревце.

— Конечно. Так-то где же его возьмешь?

— Это я и хотел у вас спросить, доктор.

Помолчав и подумав, она предположила:

— В аптеке, в лаборатории — но я уверена, что за расходованием таких веществ существует контроль.

— И да, и нет.

Она была итальянкой и сразу поняла, к чему он клонит.

— То есть оно могло исчезнуть и об этом не доложили, а может, вообще не хватились?

— Полагаю, что так. Один из моих подчиненных проверяет городские аптеки, но нельзя даже надеяться, что удастся проверить все заводы и фабрики Маргеры и Местре.

— Он используется для проявления пленок?

— Да, в сочетании с некоторыми органическими веществами.

— В Маргере этого добра столько, что вашим людям работы хватит.

— Боюсь, на много дней, — вздохнул он. И, заметив, что ее бокал пуст, предложил: — Принести вам еще?

— Нет, благодарю. Боюсь, за сегодняшний вечер я и так многовато выпила графского шампанского.

— А вы бываете тут на приемах? — ему стало любопытно.

— Да, изредка. Он всегда меня приглашает, и когда я свободна, то стараюсь прийти.

— Почему? — вопрос слетел с языка прежде, чем Брунетти успел подумать.

— Он мой пациент.

— Так вы его лечащий врач? — Брунетти даже не сумел скрыть своего изумления.

Она рассмеялась — весело, совершенно искренне и без всякой обиды.

— Если он мой пациент, стало быть, я его лечащий врач, — Она немного успокоилась, — Моя приемная напротив, на той стороне кампо. Сперва я лечила только слуг, но год назад, когда меня вызвали к одному из них, мы с графом встретились и разговорились.

— О чем? — Брунетти сразила сама мысль о том, что граф, оказывается, способен разговориться, подобно простым смертным, и притом с таким скромным человеком, как эта молодая женщина.

— В тот первый раз — о заболевшем слуге, у которого был грипп, а когда я пришла опять, у нас зашел разговор о греческой поэзии. Потом завязалась дискуссия, если мне не изменяет память, насчет греческих и римских историков. Граф — большой любитель Фукидида. Поскольку я училась в классическом лицее, то могу беседовать на такие темы и при этом не выглядеть дурочкой, — и граф решил, что как врачу мне можно доверять. Теперь он то и дело приходит ко мне в приемную, и мы беседуем о Фукидиде и Страбоне. — Она облокотилась на стену и скрестила ноги. — Он похож на многих моих пациентов. Многие из них приходят пожаловаться на несуществующие хвори и боли. С графом, правда, интересно поговорить, но думаю, принципиальной разницы между ним и остальными нет. Он такой же старый и одинокий, и ему не с кем поговорить, а хочется.

От подобной оценки графа Брунетти буквально лишился дара речи. Одинокий? Он, которому под силу, подняв телефонную трубку, преодолеть секретный код швейцарского банка? Кто способен узнать подробности завещания человека, которого еще не предали земле? Он настолько одинок, что вынужден ходить к врачу, чтобы поболтать о греческих историках?

— Он и о вас иногда говорит, — улыбнулась Барбара. — Обо всех вас.

— Правда?

— Да. Он носит в бумажнике ваши фотографии. И мне показывал — много раз. И вас, и вашу жену, и детей.

— А зачем вы мне рассказываете все это, доктор?

— Я уже говорила вам — он одинокий и старенький. И он мой пациент, так что я пытаюсь сделать для него все, что могу. — И, заметив, что он уже собрался возразить, добавила: — Все, что в моих силах, если считаю, что смогу этим ему помочь.

— Скажите, доктор, вы всегда принимаете частным образом?

Если она и поняла, к чему он клонит, то виду не подала.

— В основном я принимаю больных в системе бесплатного здравоохранения.

— Ну а частных пациентов у вас много?

— Не думаю, что это вас каким-либо образом касается, комиссар.

— Не касается, — согласился Брунетти. — А каковы, если не секрет, ваши политические пристрастия? — В Италии, где программы разных партий до сих пор еще не пишутся под копирку, этот вопрос безусловно имеет некоторый смысл.

— Коммунисты, разумеется — хоть и под этим новым названием.

— И при всем этом вы принимаете у себя одного из самых богатых людей Венеции? А может быть, и всей Италии?

— Конечно. А что такого?

— Как же. Он же очень богатый.

— Но почему же я не могу принять его — как пациента?

— Я думал, что…

— Что я откажусь ему помочь, потому что он богатый и может нанять врача получше? Вы это хотели сказать, комиссар? — Она даже не пыталась скрыть своего гнева. — Этим вы не только оскорбили меня, но и продемонстрировали определенную примитивность воззрений. Ни то, ни другое меня особо не удивляет.

Последнее заставило его задуматься, что же такого граф успел ей про него наговорить. Он чувствовал, что разговор уходит совершенно не туда. Он вовсе не думал ни ее обидеть, ни намекать, что графу следует найти другого врача. Просто удивился, что она — и вдруг его врач.

— Прошу прощения, доктор, — он примирительно протянул руку, — моя работа предполагает определенную примитивность. Есть хорошие люди. — Она слушала его, и он решился добавить, улыбнувшись: — Вроде нас с вами. — Она милостиво улыбнулась в ответ. — А есть нехорошие, которые нарушают закон.

— О, понятно. — В ее голосе по-прежнему звенел металл. — И это, по-вашему, дает нам право делить весь мир на две половины, в одной из которых мы с вами, хорошие, а в другой — все прочие? Так что же, мне лечить только тех, кто разделяет мои убеждения, а остальные пусть умирают? У вас все просто, как в вестерне— есть хорошие парни и преступники, и отличить одних от других— не проблема!

— Я только сказал, что они нарушают закон, — пытался оправдаться комиссар. — Я даже не сказал, какой именно.

— Разве для вас есть иной закон, кроме государственного? — бросила она, не скрывая презрения— к закону, как он надеялся, а не к нему лично. Она воздела руки кверху. — А если вы собираетесь припутать ко всему этому еще и закон несчастного нашего Боженьки, тогда лучше я выпью еще шампанского.

— Разрешите, — он взял ее бокал и вскоре вернулся, неся ей шампанское, а себе взяв минеральной.

Приняв у него бокал, она поблагодарила его, улыбнувшись миролюбиво и совершенно дружелюбно. Отпив глоточек, спросила:

— Так что закон? — с неподдельным интересом и безо всякой озлобленности — лед был сломан; как он понял, обоюдными усилиями.

— Понятно, что он несовершенен, — пролепетал он, сам себе диву даваясь — ведь рассуждал он о том самом законе, который по долгу службы защищает всю свою сознательную жизнь. — Он должен быть человечнее… гуманнее… — Он умолк, сообразив, что эти слова выставляют его полнейшим идиотом. И даже не так слова, как сами мысли.

— Вот было бы прекрасно! — улыбнулась она с такой любезностью, что он сразу насторожился. — Но не противоречит ли это вашей профессии? Ведь ваша работа в том и состоит, чтобы силой отстаивать этот самый закон — закон государства?

— На самом деле оба закона совпадают. — Поняв, что его утверждение звучит наивно и неубедительно, он добавил: — Как правило.

— Но не всегда?

— Не всегда.

— А если нет?

— Тогда я стараюсь найти точку, в которой они пересекаются, то, в чем они совпадают.

— А если вы ее не находите?